Page 68 - Тихий Дон

горбатую в работе жизнь.
Григорий малость пообвык в новом своем, женатом положении, пообтерхался и недели
через три со страхом и озлоблением осознал в душе, что не вконец порвано с Аксиньей,
осталось что-то, как заноза в сердце. И с этой болью ему не скоро расстаться. Крепко
приросло то, на что он в жениховском озорстве играючи рукой помахивал, — дескать,
загоится, забудется… А оно вот и не забылось и кровоточит при воспоминаниях. Еще перед
женитьбой, как-то на току во время молотьбы, спросил Петро:
— Гришка, а как же с Аксюткой?
— А что?
— Небось, жалко кидать?
— Я кину — кто-нибудь подымет, — смеялся тогда Гришка.
— Ну, гляди. — И Петро жевал изжеванный ус. — А то женишься, да не в пору…
— Тело заплывчиво, а дело забывчиво, — отшутился Гришка.
А оно не так сложилось, и по ночам, по обязанности лаская жену, горяча ее молодой
своей любовной ретивостью, встречал Гришка с ее стороны холодок, смущенную
покорность. Была Наталья до мужниных утех неохоча, при рождении наделила ее мать
равнодушной. медлительной кровью, и Григорий, вспоминая исступленную в любви
Аксинью, вздыхал:
— Тебя, Наталья, отец, должно, на крыге зачинал… Дюже леденистая ты.
А Аксинья при встречах смутно улыбалась, темнея зрачками, роняла вязкую тину слов:
— Здорово, Гришенька! Как живешь-любишься с молодой женушкой?
— Живем… — отделывался Григорий неопределенным ответом и норовил поскорее
уйти от ласкового Аксиньиного взгляда.
Степан, как видно, примирился с женой. Реже стал бывать в кабаке и на гумне однажды
вечером, вея хлеб, в первый раз за время разлада предложил:
— Давай, Ксюша, заиграем песню?
Присели, прислонясь к вороху обмолоченной пыльной пшеницы. Степан завел
служивскую. Аксинья грудным полным голосом дишканила. Складно играли, как в первые
годы замужней жизни. Тогда, бывало, едут с поля, прикрытые малиновой полою вечерней
зари, и Степан, покачиваясь на возу, тянет старинную песню, тягуче тоскливую, как
одичавший в безлюдье, заросший подорожником степной шлях. Аксинья, уложив голову на
выпуклые полукружья мужниной груди, вторит. Кони тянут скрипучую мажару, качают
дышло. Хуторские старики издалека следят за песней:
— Голосистая жена Степану попала.
— Ишь ведут… складно!
— У Степки ж и голосина, чисто колокол!
И деды, провожавшие с завалинок пыльный багрянец заката, переговаривались через
улицу:
— Низовскую играют.
— Этую, полчок, в Грузии сложили.
— То-то ее покойник Кирюшка любил!
Григорий по вечерам слышал, как Астаховы играли песни. На молотьбе (ток их соседил
со Степановым током) видел Аксинью, по-прежнему уверенную, будто счастливую. Так, по
крайней мере, казалось ему.
Степан с Мелеховыми не здоровался. Похаживал с вилами по гумну, шевелил в работе
широкими вислыми плечами, изредка кидал жене шутливое словцо, и Аксинья смеялась,
играя из-под платка черными глазами. Зеленая юбка ее зыбилась перед закрытыми глазами
Григория. Шею его крутила неведомая сила, поворачивая голову в сторону Степанова гумна.
Он не замечал, как Наталья, помогая Пантелею Прокофьевичу настилать посад снопов,
перехватывала каждый невольный взгляд мужа своим тоскующим, ревнивым взглядом; не
видел того, как Петро, гонявший по кругу лошадей, взглядывая на него, курносил лицо
неприметной, про себя, ухмылкой.