Page 741 - Тихий Дон

зарыть, а Дуняшку на паре старых быков отправить с сундуками к родне, на Чир, в хутор
Латышев.
Планам этим не суждено было осуществиться в полной мере. Утром проводили
Дуняшку, а в полдень в Татарский въехал карательный отряд из сальских казаков-калмыков.
Должно быть, кто-нибудь из хуторян видел пробиравшегося домой Пантелея Прокофьевича;
через час после вступления в хутор карательного отряда четверо калмыков прискакали к
мелеховскому базу. Пантелей Прокофьевич, завидев конных, с удивительной быстротой и
ловкостью вскарабкался на чердак; гостей встречать вышла Ильинична.
— Где твоя старика? — спросил пожилой статный калмык с погонами старшего
урядника, спешиваясь и проходя мимо Ильиничны в калитку.
— На фронте. Где же ему быть, — грубо ответила Ильинична.
— Веди дом, обыск делаю буду.
— Чего искать-то?
— Старика твоя искать. Ай, стыдно! Старая какая — брехня живешь! — укоризненно
качая головой, проговорил молодцеватый урядник и оскалил густые белые зубы.
— Ты не ощеряйся, неумытый! Сказано тебе нету, значит — нету!
— Кончай балачка, веди дом! Нет — сами ходим, — строго сказал обиженный калмык
и решительно зашагал к крыльцу, широко ставя вывернутые ноги.
Они тщательно осмотрели комнаты, поговорили между собой по-калмыцки, потом двое
пошли осматривать подворье, а один — низенький и смуглый до черноты, с рябым лицом и
приплюснутым носом — подтянул широкие шаровары, украшенные лампасами, вышел в
сенцы. В просвет распахнутой двери Ильинична видела, как калмык прыгнул, уцепился
руками за переруб и ловко полез наверх. Пять минут спустя он ловко соскочил оттуда, за
ним, кряхтя, осторожно слез весь измазанный в глине, с паутиной на бороде Пантелей
Прокофьевич. Посмотрев на плотно сжавшую губы старуху, он сказал:
— Нашли проклятые! Значит, кто-нибудь доказал…
Пантелея Прокофьевича под конвоем отправили в станицу Каргинскую, где находился
военно-полевой суд, а Ильинична всплакнула немного и, прислушиваясь к
возобновившемуся орудийному грому и отчетливо слышимой пулеметной трескотне за
Доном, пошла в амбар, чтобы припрятать хоть немного хлеба.

XXII

Четырнадцать изловленных дезертиров ждали суда. Суд был короткий и
немилостивый. Престарелый есаул, председательствовавший на заседаниях, спрашивал у
подсудимого его фамилию, имя, отчество, чин и номер части, узнавал, сколько времени
подсудимый пробыл в бегах, затем вполголоса перебрасывался несколькими фразами с
членами суда — безруким хорунжим и разъевшимся на легких хлебах усатым и
пухломордым вахмистром — и объявлял приговор. Большинство дезертиров присуждалось к
телесному наказанию розгами, которое производили калмыки в специально отведенном для
этой цели нежилом доме. Слишком много развелось дезертиров в воинственной Донской
армии, чтобы можно было пороть их открыто и всенародно, как в 1918 году…
Пантелея Прокофьевича вызвали шестым по счету. Взволнованный и бледный, стоял
он перед судейским столом, держа руки по швам.
— Фамилия? — спросил есаул, не глядя на спрашиваемого.
— Мелехов, ваше благородие.
— Имя, отчество?
— Пантелей Прокофьев, ваше благородие.
Есаул поднял от бумаг глаза, пристально посмотрел на старика.
— Вы откуда родом?
— С хутора Татарского Вешенской станицы, ваше благородие.
— Вы не отец Мелехова Григория, сотника?