Page 742 - Тихий Дон

— Так точно, отец, ваше благородие. — Пантелей Прокофьевич сразу приободрился,
почуяв, что розги как будто отдаляются от его старого тела.
— Послушайте, как же вам не стыдно? — спросил есаул, не сводя колючих глаз с
осунувшегося лица Пантелея Прокофьевича.
Тут Пантелей Прокофьевич, нарушив устав, приложил левую руку к груди, плачущим
голосом сказал:
— Ваше благородие, господин есаул! Заставьте за вас век бога молить — не
приказывайте меня сечь! У меня двое сынов женатых… старшего убили красные… Внуки
есть, и меня, такого ветхого старика, пороть надо?
— Мы и стариков учим, как надо служить. А ты думал, тебе за бегство из части крест
дадут? — прервал его безрукий хорунжий. Углы рта у него нервически подергивались.
— На что уж мне крест… Отправьте вы меня в часть, буду служить верой и правдой…
Сам не знаю, как я убег: должно, нечистый попутал… — Пантелей Прокофьевич еще что-то
бессвязно говорил о недомолоченном хлебе, о своей хромоте, о брошенном хозяйстве, но
есаул движением руки заставил его замолчать, наклонился к хорунжему и что-то долго
шептал ему на ухо. Хорунжий утвердительно кивнул головой, и есаул повернулся к
Пантелею Прокофьевичу:
— Хорошо. Вы все сказали? Я знаю вашего сына и удивляюсь тому, что он имеет
такого отца. Когда вы бежали из части? Неделю назад? Вы, что же, хотите, чтобы красные
заняли ваш хутор и содрали с вас шкуру? Такой-то пример вы подаете молодым казакам? По
закону мы должны судить вас и подвергнуть телесному наказанию, но из уважения к
офицерскому чину вашего сына я вас избавлю от этого позора. Вы были рядовым?
— Так точно, ваше благородие.
— В чине?
— Младшим урядником был, ваше благородие.
— Снять лычки! — Перейдя на «ты», есаул повысил голос, грубо приказал: — Сейчас
же отправляйся в часть! Доложи командиру сотни, что решением военно-полевого суда ты
лишен звания урядника. Награды за эту или за прошлые войны имел?.. Ступай!
Не помня себя от радости, Пантелей Прокофьевич вышел, перекрестился на церковный
купол и… через бугор бездорожно направился домой. «Ну уж зараз я не так прихоронюсь!
Черта с два найдут, нехай хучь три сотни калмыков присылают!» — думал он, хромая по
заросшей брицей стерне.
В степи он решил, что лучше идти по дороге, чтобы не привлекать внимания
проезжавших. «Как раз ишо подумают, что я — дезертир. Нарвешься на каких-нибудь
службистов — и без суда плетей ввалют», — вслух рассуждал он, сворачивая с пашни на
заросший подорожником, брошенный летник и уже почему-то не считая себя дезертиром.
Чем ближе подвигался он к Дону, тем чаще встречались ему подводы беженцев.
Повторялось то, что было весной во время отступления повстанцев на левую сторону Дона:
во всех направлениях по степи тянулись нагруженные домашним скарбом арбы и брички,
шли табуны ревущего скота, словно кавалерия на марше — пылили гурты овец… Скрип
колес, конское ржание, людские окрики, топот множества копыт, блеяние овец, детский плач
— все это наполняло спокойные просторы степи неумолчным и тревожным шумом.
— Куда, дед, правишься? Иди назад: следом за нами — красные! — крикнул с
проезжавшей подводы незнакомый казак с забинтованной головой.
— Будя брехать! Где они, красные-то? — Пантелей Прокофьевич растерянно
остановился.
— За Доном. Подходят к Вешкам. А ты к ним идешь?
Успокоившись, Пантелей Прокофьевич продолжал путь и к вечеру подошел к
Татарскому. Спускаясь с горы, он внимательно присматривался. Хутор поразил его
безлюдьем. На улицах не было ни души. Безмолвно стояли брошенные, с закрытыми
ставнями курени. Не слышно было ни людского голоса, ни скотиньего мыка; только возле
самого Дона оживленно сновали люди. Приблизившись, Пантелей Прокофьевич без труда