Page 760 - Тихий Дон

Прохор внес полсть и мешок с харчами, возле самых дверей постелил соломы, взял за ноги и
оттащил в сторону какого-то беспробудно спавшего старика, сказал с грубоватой лаской:
— Ложись, Аксинья, а то ты так переморилась, что и на себя стала непохожа.
К ночи на участке снова набилось полным-полно народу. До зари на проулках горели
костры, слышались людские голоса, конское ржание, скрип полозьев. Чуть забрезжил
рассвет — Григорий разбудил Прохора, шепнул:
— Запрягай. Надо трогаться.
— Чего так рано? — зевая, спросил Прохор.
— Послухай.
Прохор приподнял от седельной подушки голову, услышал глухой и далекий раскат
орудийного выстрела.
Умылись, поели сала и выехали из ожившего участка. В проулках рядами стояли сани,
суетились люди, в предрассветной тьме кто-то хрипло кричал:
— Нет уж, хороните их сами! Пока мы выроем на шесть человек могилу — полдень
будет!
— Та хиба ж мы обязаны их ховать? — спокойно спрашивал второй.
— Небось зароете! — кричал хрипатый. — А не хочете — пусть лежат, тухнут у вас,
мне дела нет!
— Та шо вы, господин дохтор! Нам колы усих ховать, яки из проезжих помырають, так
тике це и робыть. Мабуть, сами приберете?
— Иди к черту, олух царя небесного! Что мне, из-за тебя лазарет красным сдавать
прикажешь?
Объезжая запрудившие улочку подводы, Григорий сказал:
— Мертвые никому не нужны…
— Тут до живых-то дела нету, а то — мертвые, — отозвался Прохор.
На юг двигались все северные станицы Дона. Многочисленные обозы беженцев
перевалили через железную дорогу Царицын — Лихая, приближались к Манычу. Находясь
неделю в дороге, Григорий расспрашивал о татарцах, но в хуторах, через которые
доводилось ему проезжать, татарцы не были: по всей вероятности, они уклонились влево и
ехали, минуя слободы украинцев, через казачьи хутора на Обливскую. Только на
тринадцатые сутки Григорию удалось напасть на след хуторян. Уже за железной дорогой, в
одном из хуторов, он случайно узнал, что в соседнем доме лежит больной тифом казак
Вешенской станицы. Григорий пошел узнать, откуда этот больной, и, войдя в низенькую
хатенку, увидел лежавшего на полу старика Обнизова. От него он узнал, что татарцы уехали
позавчера из этого хутора, что среди них много заболевших тифом, что двое уже умерли в
дороге и что его, Обнизова, оставили тут по его собственному желанию.
— Коль почунеюсь и красные товарищи смилуются надо мной, не убьют — как-нибудь
доберусь до дому, а нет — помру тут. Помирать-то все одно где, везде несладко… —
прощаясь с Григорием, сказал старик.
Григорий спросил о здоровье отца, но Обнизов ответил, что ничего не может сказать,
так как ехал на одной из задних подвод и от хутора Малаховского Пантелея Прокофьевича
не видел.
На следующей ночевке Григорию повезло: в первом же доме, куда он зашел, чтобы
попроситься переночевать, встретил знакомых казаков с хутора Верхне-Чирского. Они
потеснились, и Григорий устроился возле печки. В комнате вповалку лежало человек
пятнадцать беженцев, из них трое больных тифом и один обмороженный. Казаки сварили на
ужин пшенной каши с салом, радушно предложили Григорию и его спутникам. Прохор и
Григорий ели с аппетитом, Аксинья отказалась.
— Аль не голодная? — спросил Прохор, за последние дни без видимой причины
изменивший свое отношение к Аксинье и обращавшийся с ней грубовато, но участливо.
— Что-то тошно мне… — Аксинья накинула платок, вышла во двор.
— Не захворала она? — обращаясь к Григорию, спросил Прохор.