Page 823 - Тихий Дон

жить без них не могу. Хреновина! Я им приверженный, как же! Недавно, когда подступили к
Крыму, довелось цокнуться в бою с корниловским офицером — полковничек такой
шустрый, усики подбритые по-англицки, под ноздрями две полоски, как сопли, — так я его с
таким усердием навернул, ажник сердце взыграло! Полголовы вместе с половиной фуражки
осталось на бедном полковничке… и белая офицерская кокарда улетела… Вот и вся моя
приверженность! Они мне тоже насолили достаточно. Кровью заработал этот проклятый
офицерский чин, а промежду офицеров был как белая ворона. Они, сволочи, и за человека
меня сроду не считали, руку гребовали подавать, да чтобы я им после этого… Под разэтакую
мамашу! И говорить-то об этом тошно! Да чтоб я ихнюю власть опять устанавливал?
Генералов Фицхелауровых приглашал? Я это дело опробовал раз, а потом год икал, хватит,
ученый стал, на своем горбу все отпробовал!
Макая в горячее сало хлеб, Прохор сказал:
— Никакого восстания не будет. Первое дело — казаков вовсе на-мале осталось, а
какие уцелели — они тоже грамотные стали. Крови братушкам пустили порядком, и они
такие смирные да умные стали, что их зараз к восстанию и на аркане не притянешь. А тут
ишо наголодался народ по мирной жизни. Ты поглядел бы, как это лето все работали: сенов
понавалили скирды, хлеб убрали весь до зерна, ажник хрипят, а пашут и сеют, как, скажи,
каждый сто годов прожить собирается! Нет, об восстании и гутарить нечего. Глупой это
разговор. Хотя чума их знает, чего они, казачки, удумать могут…
— А чего же они удумать могут? Ты это к чему?
— Соседи-то наши удумали же…
— Ну?
— Вот тебе и ну. Восстание в Воронежской губернии, где-то за Богучаром, поднялось.
— Брехня это!
— Какая там брехня, вчера сказал знакомый милиционер. Их как будто туда направлять
собираются.
— В каком самое месте?
— В Монастырщине, в Сухом Донце, в Пасеке, в Старой и Новой Калитвеи и ишо
где-то там. Восстание, говорит, огромадное.
— Чего же ты вчера об этом не сказал, гусь щипаный?
— Не схотел при Михаиле говорить, да и приятности мало об таких делах толковать.
Век бы не слыхать про такие штуки, — с неудовольствием ответил Прохор.
Григорий помрачнел. После долгого раздумья сказал:
— Это плохая новость.
— Она тебя не касается. Нехай хохлы думают. Набьют им зады до болятки, тогда
узнают, как восставать. А нам с тобой это вовсе ни к чему. Мне за них нисколько не больно.
— Мне теперь будет трудновато.
— Чем это?
— Как — чем? Ежели и окружная власть обо мне такого мнения, как Кошевой, тогда
мне тигулевки не миновать. По соседству восстание, а я бывший офицер да ишо повстанец…
Понятно тебе?
Прохор перестал жевать, задумался. Такая мысль ему не приходила в голову.
Оглушенный хмелем, он думал медленно и туговато.
— При чем же ты тут, Пантелевич? — недоуменно спросил он.
Григорий досадливо поморщился, промолчал. Новостью он был явно встревожен.
Прохор протянул было ему стакан, но он отстранил руку хозяина, решительно сказал:
— Больше не пью.
— А может, ишо по одной протянем? Пей, Григорий Пантелевич, пока почернеешь. От
этой развеселой жизни только самогонку и глушить.
— Черней уж ты один. И так голова дурная, а от нее и вовсе загубишься. Мне нынче в
Вешки идти, регистрироваться.
Прохор пристально посмотрел на него. Опаленное солнцем и ветрами лицо Григория