Page 42 - Золотой телёнок

— Разное.
— А какое все-таки? - настаивал старик.

— Ну, разное. Смесь. То, что в газете называют “Отовсюду обо всем” или “Мировой
экран”. Позавчера мне, например, снились похороны микадо, а вчера — юбилей
Сущевской пожарной части.
— Боже! — произнес старик. — Боже! Какой вы счастливый человек! Качкой
счастливый! Скажите, а вам никогда не снился какой-нибудь генерал-губернатор или…
даже министр?
Бендер не стал упрямиться.

— Снился, — весело сказал он. — Как же. Генералгубернатор. В прошлую пятницу. Всю
ночь снился. И, помнится, рядом с ним еще полицмейстер стоял в узорных шальварах.

— Ах, как хорошо! - сказал старик. - А не снился ли вам приезд государя-императора в
город Кострому?

— В Кострому? Было такое сновиденье. Позвольте, когда же это?.. Ну да, третьего
февраля сего года. Государь-император, а рядом с ним, помнится, еще граф Фредерикс
стоял, такой, знаете, министр двора.
— Ах ты господи! — заволновался старик. — Что ж это мы здесь стоим? Милости просим
ко мне. Простите, вы не социалист? Не партиец?

— Ну, что вы! - добродушно сказал Остап. - Какой же я партиец? Я беспартийный
монархист. Слуга царю, отец солдатам. В общем, взвейтесь, соколы, орлами, полно горе
горевать…
— Чайку, чайку не угодно ли? — бормотал старик, подталкивая Бендера к двери.

В домике оказалась одна комната с сенями. На стенах висели портреты господ в
форменных сюртуках. Судя по петлицам, господа эти служили в свое время по
министерству народного просвещения. Постель имела беспорядочный вид и
свидетельствовала о том, что хозяин проводил на ней самые беспокойные часы своей
жизни.

— И давно вы живете таким анахоретом? - спросил Остап.
— С весны, - ответил старик. - Моя фамилия Хворобьев. Здесь, думал я, начнется новая
жизнь. А ведь что вышло? Вы только поймите…
Федор Никитич Хворобьев был монархистом и ненавидел советскую власть. Эта власть
была ему противна. Он, когда-то попечитель учебного округа, принужден был служить
заведующим методологическопедагогическим сектором местного Пролеткульта. Это
вызывало в нем отвращение.

До самого конца своей службы он не знал, как расшифровать слово “Пролеткульт”, и от
этого презирал его еще больше. Дрожь омерзения вызывали в нем одним своим видом
члены месткома, сослуживцы и посетители методологическо-педагогического сектора.
Он возненавидел слово “сектор”. О, этот сектор! Никогда Федор Никитич, ценивший все
изящное, а в том числе и геометрию, не предполагал, что это прекрасное
математическое понятие, обозначающее часть площади криволинейной фигуры, будет
так опошлено.
На службе Хворобьева бесило многое: заседания, стенгазеты, займы. Но и дома он не
находил успокоения своей гордой душе. Дома тоже были стенгазеты, займы, заседания.
Знакомые говорили исключительно о хамских, по мнению Хворобьева, вещах: о
жалованье, которое они называли зарплатой, о месячнике помощи детям и о социальной
значимости пьесы “Бронепоезд”.
Никуда нельзя было уйти от советского строя. Когда огорченный Хворобьев одиноко
прогуливался по улицам города, то и здесь из толпы гуляющих вылетали постылые
фразы: