Page 56 - Золотой телёнок

вертелся, как ни доказывал в соответствующих инстанциях, что 03 коп. он израсходовал
на пользу государства и что он может представить на указанную сумму оправдательные
документы, ничто ему не помогло. Тень покойного писателя была неумолима, и осенним
вечером Индокитайского повели на отсидку. Действительно, нехороший был этот номер
пятый.

Начальник всего “Геркулеса” т. Полыхаев помещался в бывшем зимнем саду,
секретарша его Серна Михайловна то, и дело мелькала среди уцелевших пальм и
сикомор. Там же стоял длинный, как вокзальный перрон, стол, покрытый малиновым
сукном, за которым происходили частые и длительные заседания правления. А с
недавнего времени в комнате э 262, где некогда помещалась малая буфетная, засела
комиссия по чистке в числе восьми ничем не выдающихся с виду товарищей с
серенькими глазами. Приходили они аккуратно каждый день и все читали какие-то
служебные бумаженции.

Когда Остап и Балаганов поднимались по лестнице, раздался тревожный звонок, и сразу
же из всех комнат выскочили служащие. Стремительность этого маневра напоминала
корабельный аврал. Однако это был не аврал, а перерыв для завтрака. Иные из
служащих поспешили в буфет, чтобы успеть захватить бутерброды с красной икрой.
Иные же делали променад в коридорах, закусывая на ходу.

Из планового отдела вышел служащий благороднейшей наружности. Молодая круглая
борода висела на его бледном ласковом лице. В руке он держал холодную котлету,
которую то и дело подносил ко рту, каждый раз ее внимательно оглядев.
В этом занятии служащему чуть не помешал Балаганов, желавший узнать, на каком
этаже находится финсчетный отдел.
— Разве вы не видите, товарищ, что я закусываю? — сказал служащий, с негодованием
отвернувшись от Балаганова.
И, не обращая больше внимания на молочных братьев, он погрузился в разглядывание
последнего кусочка котлеты. Осмотрев его со всех сторон самым тщательным образом и
даже понюхав на прощанье, служащий отправил его в рот, выпятил грудь, сбросил с
пиджака крошки и медленно подошел к другому служащему, стоявшему у дверей своего
отдела.
— Ну что, — спросил он, оглянувшись, — как самочувствие?
— Лучше б не спрашивали, товарищ Бомзе, — ответил тот и, тоже оглянувшись, добавил:
- Разве это жизнь? Нет никакого простора индивидуальности. Все одно и то же,
пятилетка в четыре года, пятилетка в три года.

— Да, да, - зашептал Бомзе, - просто ужас какойто! Я с вами совершенно согласен.
Именно никакого простора для индивидуальности, никаких стимулов, никаких личных
перспектив. Жена, сами понимаете, домашняя хозяйка, и та говорит, что нет стимулов,
нет личных перспектив.
Вздохнув, Бомзе двинулся навстречу другому служащему.

— Ну что, - спросил он, заранее печально улыбаясь, — как самочувствие?
— Да вот, - сказал собеседник, - сегодня утром из командировки. Удалось повидать
совхоз. Грандиозно. Зерновая фабрика! Вы себе не представляете, голубчик, что такое
пятилетка, что такое воля коллектива!

— Ну, то есть буквально то же самое я говорил только что! — с горячностью воскликнул
Бомзе. - Именно воля коллектива! Пятилетка в четыре года, даже в три-вот стимул,
который… Возьмите, наконец, даже мою жену. Домашняя хозяйка — и та отдает
должное индустриализации. Черт возьми, на глазах вырастает новая жизнь!
Отойдя в сторону, он радостно помотал головой. Через минуту он уже держал за рукав
кроткого Борисохлебского и говорил:
— Вы правы, я тоже так думаю. Зачем строить Магнитогорски, совхозы, всякие
комбайны, когда нет личной жизни, когда подавляется индивидуальность?