Page 58 - Золотой телёнок

— Как? — пугались сотрудники. — Разве Полыхаев уходит? Снимают?
— Да нет. Едет на неделю в центр хлопотать насчет помещения. Так смотрите не
опаздывайте. Ровно в восемь у меня. Проводы прошли очень весело. Сотрудники
преданно смотрели на Полыхаева, сидевшего с лафитничком в руке, ритмично били в
ладоши и пели:
— Пей до дна, пей до дна, пейдодна, пей до дна, пей до дна, пейдодна.
Пели до тех пор, покуда любимый начальник не осушил изрядного количества
лафитничков и высоких севастопольских стопок, после чего, в свою очередь,
колеблющимся голосом начал песню: “По старой калужской дороге, на сорок девятой
версте”. Однако никто не узнал, что произошло на этой версте, так как Полыхаев,
неожиданно для всех, перешел на другую песню:
Шел трамвай девятый номер, На площадке ктой-то помер, Тянут, тянут мертвеца, Ламца-
дрица. Ца-ца.
После отъезда Полыхаева производительность труда в “Геркулесе” слегла понизилась.
Смешно было бы работать в полную силу, не зная, останешься ли в этом помещении, или
придется со всеми канцпринадлежностями тащиться в “Жесть и бекон”. Но еще смешнее
было бы работать в полную силу после возвращения Полыхаева. Он вернулся, как
выразился Бомзе, на щите, помещение осталось за “Геркулесом”, и сотрудники
посвящали служебные часы насмешкам над коммунотделом.

Повергнутое учреждение просило отдать хотя бы умывальники и панцирные кровати, но
возбужденный успехом Полыхаев даже не ответил. Тогда схватка возобновилась с новой
силой. В центр летели жалобы. Опровергать их Полыхаев выезжал лично. Все чаще на
квартире Бомзе слышалось победное “пейдодна”, и все более широкие слои сотрудников
втягивались в работу по борьбе за помещение. Постепенно забывались лесо— и
пиломатериалы. Когда Полыхаев находил вдруг у себя на столе бумажку, касающуюся
экспортных кедров или диктовых листов, он так поражался, что некоторое время даже
не понимал, чего от него хотят. Сейчас он был поглощен выполнением чрезвычайно
важной задачи-переманивал к себе на высший оклад двух особенно опасных
коммунотдельцев.

— Вам повезло, — говорил Остап своему спутнику. — Вы присутствуете при смешном
событии — Остап Бендер идет по горячему следу. Учитесь! Мелкая уголовная сошка,
вроде Паниковского, написала бы Корейко письмо: “Положите во дворе под мусорный
ящик шестьсот рублей, иначе будет плохо”-и внизу пририсовала бы крест, череп и свечу.
Соня Золотая Ручка, достоинств которой я отнюдь не желаю умалить, в конце концов
прибегла бы к обыкновенному хипесу, что принесло бы ей тысячи полторы. Дело
женское. Возьмем, наконец, корнета Савина. Аферист выдающийся. Как говорится,
негде пробы ставить. А что сделал бы он? Приехал бы к Корейко на квартиру под видом
болгарского царя, наскандалил бы в домоуправлении и испортил бы все дело. Я же, как
видите, не тороплюсь. Мы сидим в Черноморске уже неделю, а я только сегодня иду на
первое свидание… Ага, вот и финсчетный зал! Ну, бортмеханик, покажите мне больного.
Ведь вы специалист по Корейко.
Они вошли в гогочущий, наполненный посетителями зал, и Балаганов повел Бендера в
угол, где за желтой перегородкой сидели Чеважевская, Корейко, Кукушкинд и Дрейфус.
Балаганов уже поднял руку, чтобы указать ею миллионера, когда Остап сердито шепнул:
— Вы бы еще закричали во всю глотку: “Вот он, богатей! Держите его! ” Спокойствие. Я
угадаю сам. Который же из четырех?
Остап уселся на прохладный мраморный подоконник и, по-детски болтая ногами,
принялся рассуждать:
— Девушка не в счет. Остаются трое: красномордый подхалим с белыми глазами,
старичок боровичок в железных очках и толстый барбос серьезнейшего вида. Старичка
боровичка я с негодованием отметаю. Кроме ваты, которой он заткнул свои мохнатые
уши, никаких ценностей у него не имеется. Остаются двое: барбос и белоглазый
подхалим. Кто же из них Корейко? Надо подумать.