Page 208 - Избранное

На другой день все стало ясно: телеграфист Забежкину мешал.
Не Забежкину несла Домна Павловна козье молоко, не Забежкину пеклось и варилось
на кухне, и не для Забежкина Домна Павловна надела чудный сиреневый капот.
Все это пеклось, варилось и делалось для военного телеграфиста, Ивана Кирилловича.
Телеграфист лежал на койке, тренькал на гитаре и пел нахальным басом. В песнях
ничего смешного не было, но Домна Павловна смеялась.
"Смеется, — думал Забежкин, слушая, — и, наверное, сидит в ногах телеграфистовых.
Смеется… Значит, ей, дуре, весело, а весело, значит, ощущает что-нибудь. Так ведь и
опоздать можно".
Целый день Забежкин провел в тоске. Наутро пошел в канцелярию. Работать не мог. И
какая, к черту, может быть работа, ежели, скажем, такое беспокойство. Мало того, что о
телеграфисте беспокойство, так и хозяйство все-таки. Тоже вот домой нужно прийти. Там на
двор.
Кур проверить. Узнать — мальчишки не гоняли ли, а если, скажем, гонял кто, —
вздрючить того. Козе тоже корку отнести нужно… Хозяйство…
"А хоть и хозяйство, — мучился Забежкин, — да чужое хозяйство. И надежда
малюсенькая. Малюсенькая, оттого, что телеграфист мешает".
Придя домой, Забежкин прежде всего зашел в сарай.
— Вот, Машка, — сказал Забежкин козе, — кушай, дура. Ну, что смотришь? Грустно?
Грустно, Машка. Телеграфист мешает. Убрать его, Машка, требуется. Ежели не убрать —
любовь корни пустит.
Коза съела хлеб и обнюхивала теперь Забежкину руку.
— А как убрать его, Машка? Он, Машка, спортсмен, крепкий человек, не поддастся на
пустяки. Он, сукин сын, давеча в трусиках бегал. Закаленный. А я, Машка, человек
ослабший, на меня революция подействовала… И как удрать, ежели он и сам заметно
хозяйством интересуется. Чего это он, скажи, пожалуйста, заходил в сарай давеча?
Коза тупо смотрела на Забежкина.
— Ну, пойду, Машка, пойду, может, и выйдет что. Тут с телеграфиста начать надо.
Телеграфист — главная запятая. Не будь его, я бы, Машка, вчера еще с Домной Павловной
кофей бы пил… Ну, пойду…
И Забежкин пошел домой. Он долго ходил по своей узкой комнате, бубнил под нос
невнятное, размахивая руками, потом вынул из комода сапоги и, грустно покачивая головой,
завернул одну пару в бумагу. И пошел к телеграфисту.
В комнату Забежкин вошел не сразу. Он постоял у двери Ивана Кирилловича,
послушал. Телеграфист кряхтел, ворочался по комнате, двигая стулом.
"Сапоги чистит", — подумал Забежкин и постучал.
Точно: телеграфист чистил сапоги. Он дышал на них, внимательно обводил суконкой и
ставил на стул то одну, то другую ногу.
— Пардон, — сказал телеграфист, — я ухожу, извиняюсь, скоро.
— А ничего, — сказал Забежкин, — я на секундочку… Я, как сосед ваш по комнате и,
так сказать, под одним уважаемым крылом Домны Павловны, почел долгом представиться:
сосед и бывший коллежский регистратор Петр Забежкин.
— Ага, — сказал телеграфист, — ладно. Пожалуйста.
— И, как сосед, — продолжал Забежкин, — считаю своим долгом, по кавказскому
обычаю, подарок преподнести — сапожки.
— Сапоги? За что же, помилуйте, сапоги? — спросил телеграфист, любуясь сапогами.
— Мне даже, напротив того, неловко, уважаемый сосед… Я не могу так, знаете ли.
— Ей-богу, возьмите…
— Разве что по кавказскому обычаю, — сказал телеграфист, примеряя сапоги. — А вы
что же, позвольте узнать, уважаемый сосед, извиняюсь, на Кавказ путешествовали?.. Горы,
наверное? Эльбрус, черт его знает какой? Нравы… Туда, уважаемый сосед, и депеши на
другой день только доходят… Чересчур отдаленная страна…