Page 8 - Избранное

Изредка может, конечно, и у такого героя ворохнуться тревожное чувство, как у
персонажа "Страшной ночи". Но оно быстро исчезает, потому что система былых житейских
представлений цепко держится в сознании мещанина. Прошла революция, всколыхнувшая
Россию, а обыватель в массе своей остался почти не затронутым ее преобразованиями.
Показывая силу инерции прошлого, Зощенко делал большое, полезное дело.
"Сентиментальные повести" отличались не только своеобразием объекта (по словам
Зощенко, он берет в них "человека исключительно интеллигентного", в мелких же рассказах
пишет "о человеке более простом"), но и были написаны в иной манере, чем рассказы.
Повествование ведется не от имени мещанина, обывателя, а от имени писателя
Коленкорова, и этим как бы воскрешаются традиции русской классической литературы. На
самом деле у Коленкорова вместо следования гуманистическим идеалам XIX века
получается подражательство и эпигонство. Зощенко пародирует, иронически преодолевает
эту внешне сентиментальную манеру.
Сатира, как вся советская художественная проза, значительно изменилась в 30-е годы.
Творческая судьба автора "Аристократки" и "Сентиментальных повестей" не составляла
исключения. Писатель, который разоблачал мещанство, высмеивал обывательщину,
иронично и пародийно писал о ядовитой накипи прошлого, обращает свои взоры совсем в
иную сторону. Зощенко захватывают и увлекают задачи социалистического преобразования.
Он работает в многотиражках ленинградских предприятий, посещает строительство
Беломорско-Балтийского канала, вслушиваясь в ритмы грандиозного процесса социального
обновления. Происходит перелом во всем его творчестве: от мировосприятия до тональности
повествования и стиля.
В этот период Зощенко охвачен идеей слить воедино сатиру и героику. Теоретически
тезис этот был провозглашен им еще в самом начале 30-х годов, а практически реализован в
"Возвращенной молодости" (1933), "Истории одной жизни" (1934), повести "Голубая книга"
(1935) и ряде рассказов второй половины: 30-х годов.
Наши недруги за рубежом нередко объясняют тяготение Зощенко к героической теме,
яркому положительному характеру диктатом внешних сил. На самом деле это было
органично для писателя и свидетельствовало о его внутренней эволюции, столь нередкой для
русской национальной традиции еще со времен Гоголя. Достаточно вспомнить вырвавшееся
из наболевшей груди признание Некрасова: "Злобою сердце питаться устало…", сжигавшую
Щедрина жажду высокого и героического, неутоленную тоску Чехова по человеку, у
которого все прекрасно.
Уже в 1927 году Зощенко в свойственной ему тогда манере сделал в одном из рассказов
такое признание:
"Хочется сегодня размахнуться на что-нибудь героическое. На какой-нибудь этакий
грандиозный, обширный характер со многими передовыми взглядами и настроениями. А то
все мелочь да мелкота — прямо противно…
А скучаю я, братцы, по настоящему герою! Вот бы мне встретить такого!"
Двумя годами позже, в книге "Письма к писателю", М. Зощенко снова возвращается к
волновавшей его проблеме. Он утверждает, что "пролетарская революция подняла целый и
громадный пласт новых, "неописуемых" людей".
Встреча писателя с такими героями произошла в 30-е годы, и это способствовало
существенному изменению всего облика ею новеллы.
Зощенко 30-х годов совершенно отказывается не только от привычной социальной
маски, но и от выработанной годами сказовой манеры. Автор и его герои говорят теперь
вполне правильным литературным языком. При этом, естественно, несколько тускнеет
речевая гамма, но стало очевидным, что прежним зощонковским стилем уже нельзя было бы
воплотить новый круг идей и образов.
Еще за несколько лет до того, как в творчестве Зощенко произошла эта эволюция,
писатель предугадывал возможность для него новых творческих решений, диктуемых
условиями развивающейся действительности.