Page 205 - «Детские годы Багрова-внука»

нарочно оставленный обмахивать коней, для чего ему была срезана

длинная зелёная ветка, спал преспокойно под тенью дерева. Отец побранил
его, а Евсеич погрозил, что скажет старому кучеру Трофиму и что тот ему
даром не спустит. Многие горничные девки, с лукошками, полными
груздей, скоро к нам присоединились, а некоторые, видно, зашли далеко.
Мы не стали их дожидаться и поехали домой. Матрёша была в числе
воротившихся, и потому я упросил посадить её на наши дроги. Она
поместилась на запятках с своим кузовом, а дорогой спела нам еще
несколько песен, которые слушал я с большим удовольствием. Мы
воротились к самому чаю. Бабушка сидела на крыльце, и мы поставили
перед ней наши корзины и кузовья Евсеича и Матрёны, полные груздей.
Бабушка вообще очень любила грибы, а грузди в особенности; она любила
кушать их жаренные в сметане, отварные в рассоле, а всего более солёные.
Она долго, с детской радостью, разбирала грузди, откладывала маленькие к
маленьким, средние к средним, а большие к большим. Бабушка имела
странный вкус: она охотница была кушать всмятку несвежие яйца, а грибы
любила старые и червивые, и, найдя в кузове Матрёши пожелтелые

трухлявые грузди, она сейчас же послала их изжарить на сковороде.
Я побежал к матери в спальню, где она сидела с сестрицей и братцем,
занимаясь кройкою какого-то белья для нас. Я рассказал ей подробно о
нашем путешествии, о том, что я не отходил от отца, о том, как
понравились мне песни и голос Матрёши и как всем было весело; но я не
сказал ни слова о том, что Матрёша говорила мне на ухо. Я сделал это без
всяких предварительных соображений, точно кто шепнул мне, чтоб я не
говорил; но после я задумался и долго думал о своём поступке, сначала с
грустью и раскаяньем, а потом успокоился и даже уверил себя, что
маменька огорчилась бы словами Матрёши и что мне так и должно было
поступить. Я очень хорошо заметил, что мать и без того была недовольна
моими рассказами. Странно, что по какому-то инстинкту я это
предчувствовал. Весь этот вечер и на другой день мать была печальнее

обыкновенного, и я, сам не зная почему, считал себя как будто в чём-то
виноватым. Я грустил и чувствовал внутреннее беспокойство. Забывая,
или, лучше сказать, жертвуя своими удовольствиями и охотами, я проводил
с матерью более времени, был нежнее обыкновенного. Мать замечала эту
перемену и, не входя в объяснения, сама была со мною еще ласковее и
нежнее. Когда же мне казалось, что мать становилась спокойнее и даже
веселее, – я с жадностью бросался к своим удочкам, ястребам и голубям.
Так шло время до самого нашего отъезда.
Я давно знал, что мы в начале августа поедем в Чурасово к Прасковье