Page 225 - «Детские годы Багрова-внука»

Михайлушка побольше смыслит в делах. Отец мой остался, но весьма

неохотно. Предсказание его сбылось: недели через две Михайлушка
воротился и объявил, что дело решено в пользу Богдановых. Отец мой
пришёл в отчаяние, и все уверения Михайлушки, что это ничего не значит,
что дело окончательно должно решиться в сенате (это говорил и наш
Пантелей), что тратиться в низших судебных местах – напрасный убыток,
потому что, в случае выгодного для нас решения, противная сторона взяла
бы дело на апелляцию и перенесла его в сенат и что теперь это самое
следует сделать нам, – нисколько не успокаивали моего отца. Прасковья
Ивановна и мать соглашались с Михайлушкой, и мой отец должен был
замолчать. Михайлушке поручено было немедленно выхлопотать копию с
решения дела, потому что прошение в сенат должен был сочинить
поверенный Пантелей Григорьич в Багрове.
Между тем наступал конец сентября, и отец доложил Прасковье
Ивановне, что нам пора ехать, что к Покрову он обещал воротиться домой,
что матушка все нездорова и становится слаба, но хозяйка наша не хотела и
слышать о нашем отъезде. «Все пустое, – говорила она, – матушка твоя

совсем не слаба, и ей с дочками не скучно, да и внучек ей оставлен на
утешение. Я отпущу вас к вашему празднику, к Знаменью». Отец мой
докладывал, что до Знаменья, то есть до 27 ноября, ещё с лишком два
месяца и что в половине ноября всегда становится зимний путь, а мы
приехали в карете. Прасковья Ивановна признала такое возражение
справедливым и сказала: «Ну, так и быть, отпускаю вас к Михайлину дню».
Как ни хотелось моему отцу исполнить обещание, данное матери,
горячо им любимой, как ни хотелось ему в Багрово, в свой дом, в своё
хозяйство, в свой деревенский образ жизни, к деревенским своим занятиям
и удовольствиям, но мысль ослушаться Прасковьи Ивановны не входила
ему в голову. Он повиновался, как и всегда. Я был огорчён не меньше отца.
С каждым днём более и более надоедала мне эта городская жизнь в
деревне; даже мать скорее желала воротиться в противное ей Багрово,

потому что там оставался маленький братец мой, которому пошёл уже
третий год. Отец очень грустил и даже плакал. П. И. Миницкий и А. И.
Ковригина, как самые близкие люди к Прасковье Ивановне, решились
попробовать упросить её, чтоб она нас отпустила или, по крайней мере,
хоть одного моего отца. Но Прасковья Ивановна приняла такое ходатайство
с большим неудовольствием и сказала: «Алексея я, пожалуй бы, отпустила,
да это огорчит Софью Николавну, а я так её люблю, что не хочу с ней скоро
расстаться и не хочу её огорчить». Делать было нечего. Отложили мысль об
отъезде, попринудили себя, и весёлая чурасовская жизнь потекла по-