Page 52 - «Детские годы Багрова-внука»

подобрее других и не могла не чувствовать жалости к слезам больной

матери, впервые расстающейся с маленькими детьми.
Всё это время, до отъезда матери, я находился в тревожном состоянии
и даже в борьбе с самим собою. Видя мать бледною, худою и слабою, я
желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я
или оставался один, или хотя и с другими, но не видал перед собою матери,
тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой, бабушкой
и тетушкой, которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не
любили или так мало любили нас, что моё сердце к ним не лежало,
овладевали мной, и моё воображение, развитое не по летам, вдруг
представляло мне такие страшные картины, что я бросал всё, чем тогда
занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к
матери, как безумный, в тоске и страхе. Несколько раз готов я был
броситься к ней на шею и просить, чтоб она не ездила или взяла нас с
собою; но больное её лицо заставляло меня опомниться, и желанье, чтоб
она ехала лечиться, всегда побеждало мою тоску и страх. Я не понимаю
теперь, отчего отец и мать решились оставить нас в Багрове. Они ехали в

той же карете, и мы точно так же могли бы поместиться в ней; но мать
никогда не имела этого намерения и ещё в Уфе сказала мне, что ни под
каким видом не может нас взять с собою, что она должна ехать одна с
отцом; это намеренье ни разу не поколебалось и в Багрове, и я вполне
верил в невозможность переменить его.
Через неделю, которая, несмотря на мою печаль и мучительные
тревоги, необыкновенно скоро прошла для меня, отец и мать уехали. При
прощанье я уже не умел совладеть с собою, и мы оба с сестрой плакали и
рыдали; мать также. Когда карета съехала со двора и пропала из моих глаз,
я пришёл в исступленье, бросился с крыльца и побежал догонять карету с
криком: «Маменька, воротись!» Этого никто не ожидал, и потому не вдруг
могли меня остановить; я успел перебежать через двор и выбежать на
улицу; Евсеич первый догнал меня, за ним бежало множество народа; он

схватил меня и, крепко держа на руках, принёс домой. Дедушка с бабушкой
стояли на крыльце, а тётушка шла к нам навстречу; она стала уговаривать и
ласкать меня, но я ничего не слушал, кричал, плакал и старался вырваться
из крепких рук Евсеича. Когда он взошёл на крыльцо, поставил меня на
ноги перед дедушкой, дедушка сердито крикнул: «Перестань реветь. О чём
плачешь? мать воротится, не останется жить в Оренбурге». И я присмирел.
Дедушка пошёл в свою горницу, и я слышал, как бабушка, идя за ним,
говорила: «Вот, батюшка, сам видишь. Много будет нам хлопот: дети очень
избалованы». Тётушка взяла меня за руку и повела в гостиную, то есть в