Page 69 - «Детские годы Багрова-внука»

переведённая с немецкого А. С. Шишковым, особенно детские песни,
[3]
которые скоро выучил я наизусть, привели меня в восхищение : это и не
мудрено; но удивительно, что Ксенофонт нравился мне не менее, а в
последующие годы сделался моим любимым чтением. Я и теперь так
помню эту книгу, как будто она не сходила с моего стола; даже наружность
её так врезалась в моей памяти, что я точно гляжу на неё и вижу
чернильные пятна на многих страницах, протертые пальцем места и
завернувшиеся уголки некоторых листов. Сражение младшего Кира с
братом своим Артарксерксом, его смерть в этой битве, возвращение десяти
тысяч греков под враждебным наблюдением многочисленного персидского
воинства, греческая фаланга, дорийские пляски, беспрестанные битвы с
варварами и, наконец, море – путь возвращения в Грецию, – которое с
таким восторгом увидело храброе воинство, восклицая: «Фалатта!
фалатта!» – все это так сжилось со мною, что я и теперь помню все с

совершенной ясностью.

Так безмятежно и весело текла моя жизнь первые месяцы. Не могу в
точности припомнить, с какого именно времени начала она возмущаться.
Это случилось как-то неприметно. Оба мои дяди и приятель их, адъютант
Волков, получили охоту дразнить меня: сначала военной службой, говоря,
что вышел указ, по которому велено брать в солдаты старшего сына у всех
дворян. Хотя я возражал, что это неправда, что это всё их выдумки, но
проказники написали крупными буквами указ, приложили к нему какую-то
печать – и успели напугать меня. Я всего более поверил кривому Андрюше,
который начал ходить к нам всякий день и который, вероятно, был в
заговоре. Эта глупая забава продолжалась довольно долго и стоила мне

многих волнений, огорчений и даже слёз. Всего хуже было то, что я, будучи
вспыльчив от природы, сердился за насмешки и начинал говорить грубости,
к чему прежде совершенно не был способен. Это забавляло всех; общий
смех ободрял меня, и я позволял себе говорить такие дерзости, за которые
потом меня же бранили и заставляли просить извинения; а как я, по
ребячеству, находил себя совершенно правым и не соглашался извиняться,
то меня ставили в угол и доводили, наконец, до того, что я просил
прощения. Конечно, мать вразумляла меня, что все это одни шутки, что за
них не должно сердиться и что надобно отвечать на них шутками же; но
беда состояла в том, что дитя не может ясно различать границ между
шуткою и правдою. Иногда долго я не верил словам моих преследователей
и отвечал на них смехом, но вдруг как-то начинал верить, оскорбляться
насмешками, разгорячался, выходил из себя и дерзкими бранными словами,