Page 107 - Вечера на хуторе близ Диканьки

Но кто середи ночи, блещут или не блещут звёзды, едет на огромном вороном коне? Какой
богатырь с нечеловечьим ростом скачет под горами, над озёрами, отсвечивается с
исполинским конём в недвижных водах, и бесконечная тень его страшно мелькает по горам?
Блещут чеканенные латы; на плече пика; гремит при седле сабля; шелом надвинут; усы
чернеют; очи закрыты; ресницы опущены — он спит. И, сонный, держит повода; и за ним
сидит на том же коне младенец паж и также спит и, сонный, держится за богатыря. Кто он,
куда, зачем едет? — кто его знает. Не день, не два уже он переезжает горы. Блеснёт день,
взойдёт солнце, его не видно; изредка только замечали горцы, что по горам мелькает чья-то
длинная тень, а небо ясно, и тучи не пройдёт по нём. Чуть же ночь наведёт темноту, снова он
виден и отдаётся в озёрах, и за ним, дрожа, скачет тень его. Уже проехал много он гор и
взъехал на Криван. Горы этой нет выше между Карпатом; как царь подымается она над
другими. Тут остановился конь и всадник, и ещё глубже погрузился в сон, и тучи, спустясь,
закрыли его.

XIII

«Тс… тише, баба! не стучи так, дитя моё заснуло. Долго кричал сын мой, теперь спит. Я пойду
в лес, баба! Да что же ты так глядишь на меня? ты страшна: у тебя из глаз вытягиваются
железные клещи… ух, какие длинные! и горят, как огонь! Ты, верно, ведьма!

О, если ты ведьма, то пропади отсюда! ты украдёшь моего сына. Какой бестолковый этот
есаул: он думает, мне весело жить в Киеве; нет, здесь и муж мой и сын; кто же будет
смотреть за хатой? я ушла так тихо, что ни кошка, ни собака не услышала. Ты хочешь, баба,
сделаться молодою — это совсем нетрудно: нужно танцевать только; гляди, как я танцую…»
И, проговорив такие несвязные речи, уже неслась Катерина, безумно поглядывая на все
стороны и упираясь руками в боки. С визгом притопывала она ногами; без меры, без такта
звенели серебряные подковы. Незаплетённые чёрные косы метались по белой шее. Как
птица, не останавливаясь, летела она, размахивая руками и кивая головою, и казалось,
будто, обессилев, или грянется наземь, или вылетит из мира.

Печально стояла старая няня, и слезами налились её глубокие морщины; тяжкий камень
лежал на сердце у верных хлопцев, глядевших на свою пани. Уже совсем ослабела она и
лениво топала ногами на одном месте, думая, что танцует горлицу. «А у меня монисто есть,
парубки! — сказала она, наконец остановившись, — а у вас нет!» Где муж мой? — вскричала
она вдруг, выхватив из-за пояса турецкий кинжал. — О! это не такой нож, какой нужно. — При
этом и слёзы, и тоска показались у ней на лице. — У отца моего далеко сердце: он не
достанет до него. У него сердце из железа выковано. Ему выковала одна ведьма на
пекельном огне. Что ж нейдёт отец мой? разве он не знает, что пора заколоть его? Видно, он
хочет, чтоб я сама пришла,…- И, не докончив, чудно засмеялася, — Мне пришла на ум
забавная история: я вспомнила, как погребали моего мужа. Ведь его живого погребли… какой
смех забирал меня!.. Слушайте, слушайте!» И вместо слов начала она петь песню:

Біжить возок кривавенький;

У тім возку козак лежить,

Постріляний, порубаний.

Page 107/115