Page 41 - Вечера на хуторе близ Диканьки
P. 41
труба с какой-нибудь винокурни, наскуча сидеть на своей крыше, задумала прогуляться и
чинно уселась за столом в хате головы. Под носом торчали у него коротенькие и густые усы;
но они так неясно мелькали сквозь табачную атмосферу, что казались мышью, которую
винокур поймал и держал во рту своём, подрывая монополию амбарного кота. Голова, как
хозяин, сидел в одной только рубашке и полотняных шароварах. Орлиный глаз его, как
вечереющее солнце, начинал мало-помалу жмуриться и меркнуть. На конце стола курил
люльку один из сельских десятских, составлявших команду головы, сидевший из почтения к
хозяину в свитке.
— Скоро же вы думаете, — сказал голова, оборотившись к винокуру и кладя крест на
зевнувший рот свой, — поставить вашу винокурню?
— Когда бог поможет, то сею осенью, может, и закурим. На покров, бьюсь об заклад, что пан
голова будет писать ногами немецкие крендели по дороге.
По произнесении сих слов глазки винокура пропали; вместо их протянулись лучи до самых
ушей; всё туловище стало колебаться от смеха, и весёлые губы оставили на мгновение
дымившуюся люльку.
— Дай бог, — сказал голова, выразив на лице своём что-то подобное улыбке. — Теперь ещё,
слава богу, винниц развелось немного. А вот в старое время, когда провожал я царицу по
Переяславской дороге, ещё покойный Безбородько…
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Ромен не насчитывали и двух
винниц. А теперь… Слышал ли ты, что повыдумывали проклятые немцы? Скоро, говорят,
будут курить не дровами, как все честные христиане, а каким-то чертовским паром. — Говоря
эти слова, винокур в размышлении глядел на стол и на расставленные на нём руки свои. —
Как это паром — ей-богу, не знаю!
— Что за дурни, прости господи, эти немцы! — сказал голова. — Я бы батогом их, собачьих
детей! Слыханное ли дело, чтобы паром можно было кипятить что! Поэтому ложку борщу
нельзя поднести ко рту, не изжаривши губ, вместо молодого поросёнка…
— И ты, сват, — отозвалась сидевшая на лежанке, поджавши под себя ноги, свояченица, —
будешь всё это время жить у нас без жены?
— А для чего она мне? Другое дело, если бы что доброе было.
— Будто не хороша? — спросил голова, устремив на него глаз свой.
— Куды тебе хороша!
Стара, як бис. Харя вся в морщинах, будто выпорожненный кошелёк. — И низенькое строение
винокура расшаталось снова от громкого смеха.
В это время что-то стало шарить за дверью; дверь растворилась, и мужик, не снимая шапки,
ступил за порог и стал, как будто в раздумье, посреди хаты, разинувши рот и оглядывая
потолок. Это был знакомец наш, Каленик.
— Вот я и домой пришёл! — говорил он, садясь на лавку у дверей и не обращая никакого
внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул, вражий сын сатана, дорогу! Идёшь,
идёшь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп,
подостлать мне. На печь к тебе не приду, ей-богу не приду: ноги болят! Достань его, там он
лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тёртым табаком. Или нет, не тронь, не
тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
Каленик приподнялся немного, но неодолимая сила приковала его к скамейке.
Page 41/115
