Page 52 - Вечера на хуторе близ Диканьки

прекрасна была земля в дивном серебряном блеске; но уже никто не упивался ими: всё
погрузилось в сон. Изредка только прерывалось молчание лаем собак, и долго ещё пьяный
Каленик шатался по уснувшим улицам, отыскивая свою хату.

ПРОПАВШАЯ ГРАМОТА

Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви

Так вы хотите, чтобы я вам ещё рассказал про деда? Пожалуй, почему же не потешить
прибауткой? Эх, старина, старина! Что за радость, что за разгулье падёт на сердце, когда
услышишь про то, что давно-давно, и года ему и месяца нет, деялось на свете! А как ещё
впутается какой-нибудь родич, дед или прадед, — ну, тогда и рукой махни: чтоб мне
поперхнулось за акафистом великомученице Варваре, если не чудится, что вот-вот сам всё
это делаешь, как будто залез в прадедовскую душу или прадедовская душа шалит в тебе…
Нет, мне пуще всего наши дивчата и молодицы; покажись только на глаза им: «Фома
Григорьевич, Фома Григорьевич!

а нуте яку-небудъ страховинну казочку! а нуте, нуте!..» — тара-та-та, та-та-та, и пойдут, и
пойдут… Рассказать-то, конечно, не жаль, да загляните-ка, что делается с ними в постеле.
Ведь я знаю, что каждая дрожит под одеялом, как будто бьёт её лихорадка, и рада бы с
головою влезть в тулуп свой. Царапни горшком крыса, сама как-нибудь задень ногою кочергу
— и боже упаси! и душа в пятках. А на другой день ничего не бывало, навязывается сызнова:
расскажи ей страшную сказку, да и только. Что ж бы такое рассказать вам? Вдруг не взбредёт
на ум… Да, расскажу я вам, как ведьмы играли с покойным дедом в

дурня [4]. Только заране прошу вас, господа, не сбивайте с толку, а то такой кисель выйдет,
что совестно будет и в рот взять. Покойный дед, надобно вам сказать, был не из простых в
своё время козаков. Знал и твёрдо-он-то, и слово-титлу поставить. В праздник отхватает
апостола, бывало, так, что теперь и попович иной спрячется. Ну, сами знаете, что в
тогдашние времена если собрать со всего Батурина грамотеев, то нечего и шапки
подставлять, — в одну горсть можно было всех уложить. Стало быть, и дивиться нечего,
когда всякий встречный кланялся ему мало не в пояс.

Один раз задумалось вельможному гетьману послать зачем-то к царице грамоту. Тогдашний
полковой писарь, — вот нелёгкая его возьми, и прозвища не вспомню…

Вискряк не Вискряк, Мотузочка не Мотузочка, Голопуцек не Голопуцек… Знаю только, что
как-то чудно начинается мудрёное прозвище, — позвал к себе деда и сказал ему, что, вот,
наряжает его сам гетьман гонцом с грамотою к царице. Дед не любил долго собираться:
грамоту зашил в шапку; вывел коня; чмокнул жену и двух своих, как сам он называл,
поросёнков, из которых один был родной отец хоть бы и нашего брата; и поднял такую за
собою пыль, как будто бы пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в кашу. На
другой день, ещё петух не кричал четвёртый раз, дед уже был в Конотопе. На ту пору была
там ярмарка: народу высыпало по улицам столько, что в глазах рябело. Но так как было рано,
то всё ещё дремало, протянувшись на земле. Возле коровы лежал гуляка-парубок с
покрасневшим, как снегирь, носом; подале храпела, сидя, перекупка, с кремнями, синькою,
дробью и бубликами; под телегою лежал цыган; на возу с рыбой — чумак; на самой дороге
раскинул ноги бородач-москаль с поясами и рукавицами… ну, всякого сброду, как водится по
ярмаркам. Дед приостановился, чтобы разглядеть хорошенько. Между тем в ятках начало
мало-помалу шевелиться: жидовки стали побрякивать фляжками; дым покатило то там, то

Page 52/115