Page 53 - Вечера на хуторе близ Диканьки

сям кольцами, и запах горячих сластён понёсся по всему табору. Деду вспало на ум, что у
него нет ни огнива, ни табаку наготове: вот и пошёл таскаться по ярмарке. Не успел пройти
двадцати шагов — навстречу запорожец. Гуляка, и по лицу видно! Красные, как жар,
шаровары, синий жупан, яркий цветной пояс, при боку сабля, и люлька с медною цепочкою по
самые пяты — запорожец, да и только! Эх, народец! станет, вытянется, поведёт рукою
молодецкие усы, брякнет подковами и — пустится! Да ведь как пустится: ноги отплясывают,
словно веретено в бабьих руках; что вихорь, дёрнет рукою по всем струнам бандуры и тут же,
подпёршися в боки, несётся вприсядку; зальётся песней — душа гуляет! Нет, прошло
времечко: не увидать больше запорожцев! Да, так встретились. Слово за слово, долго ли до
знакомства? Пошли калякать, калякать, так что дед совсем уже было позабыл про путь свой.
Попойка завелась, как на свадьбе перед постом великим. Только, видно, наконец, прискучило
бить горшки и швырять в народ деньгами, да и ярмарке не век же стоять! Вот сговорились
новые приятели, чтоб не разлучаться и путь держать вместе. Было давно под вечер, когда
выехали они в поле. Солнце убралось на отдых; где-где горели вместо него красноватые
полосы; по полю пестрели нивы, что праздничные плахты чернобровых молодиц. Нашего
запорожца раздобар взял страшный. Дед и ещё другой приплёвшийся к ним гуляка подумали
уже, не бес ли засел в него. Откуда что набиралось. Истории и присказки такие диковинные,
что дед несколько раз хватался за бока и чуть не надсадил своего живота со смеху. Но в поле
становилось, чем далее, тем сумрачнее; а вместе с тем становилась несвязнее и молодецкая
молвь. Наконец рассказчик наш притих совсем и вздрагивал при малейшем шорохе.

— Ге-ге, земляк! да ты не на шутку принялся считать сов. Уж думаешь, как бы домой да на
печь!

— Перед вами нечего таиться, — сказал он, вдруг оборотившись и неподвижно уставив на
них глаза свои. — Знаете ли, что душа моя давно продана нечистому.

— Экая невидальщина! Кто на веку своём не знался с нечистым? Тут-то и нужно гулять, как
говорится, на прах.

— Эх, хлопцы! гулял бы, да в ночь эту срок молодцу! Эй, братцы! — сказал он, хлопнув по
рукам их, — эй, не выдайте! не поспите одной ночи, век не забуду вашей дружбы!

Почему ж не пособить человеку в таком горе? Дед объявил напрямик, что скорее даст он
отрезать оселедец с собственной головы, чем допустит чёрта понюхать собачьей мордой
своей христианской души.

Козаки наши ехали бы, может, и далее, если бы не обволокло всего неба ночью, словно
чёрным рядном, и в поле не стало так же темно, как под овчинным тулупом. Издали только
мерещился огонёк, и кони, чуя близкое стойло, торопились, насторожа уши и вковавши очи во
мрак. Огонёк, казалось, нёсся навстречу, и перед козаками показался шинок, повалившийся
на одну сторону, словно баба на пути с весёлых крестин. В те поры шинки были не то, что
теперь. Доброму человеку не только развернуться, приударить горлицы или гопака, прилечь
даже негде было, когда в голову заберётся хмель и ноги начнут писать покой-он-по. Двор был
уставлен весь чумацкими возами; под поветками, в яслях, в сенях, иной свернувшись, другой
развернувшись, храпели, как коты. Шинкарь один перед каганцом нарезывал рубцами на
палочке, сколько кварт и осьмух высушили чумацкие головы. Дед, спросивши треть ведра на
троих, отправился в сарай. Все трое легли рядом. Только не успел он повернуться, как видит,
что его земляки спят уже мертвецким сном. Разбудивши приставшего к ним третьего козака,
дед напомнил ему про данное товарищу обещание. Тот привстал, протёр глаза и снова уснул.
Нечего делать, пришлось одному караулить. Чтобы чем-нибудь разогнать сон, обсмотрел он
возы все, проведал коней, закурил люльку, пришёл назад и сел опять около своих. Всё было
тихо, так что, кажись, ни одна муха не пролетела. Вот и чудится ему, что из-за соседнего воза
что-то серое выказывает роги… Тут глаза его начали смыкаться так, что принуждён он был
ежеминутно протирать кулаком и промывать оставшеюся водкой. Но как скоро немного

Page 53/115