Page 57 - Вечера на хуторе близ Диканьки

хочешь? Туз! валет!..

Гром пошёл по пеклу; на ведьму напали корчи, и откуда ни возьмись шапка — бух деду
прямёхонько в лицо.

— Нет, этого мало! — закричал дед, прихрабрившись и надев шапку. — Если сейчас не
станет передо мною молодецкий конь мой, то вот, убей меня гром на этом самом нечистом
месте, когда я не перекрещу святым крестом всех вас! — и уже было и руку поднял, как вдруг
загремели перед ним конские кости.

— Вот тебе конь твой!

Заплакал бедняга, глядя на них, как дитя неразумное. Жаль старого товарища!

— Дайте ж мне какого-нибудь коня, выбраться из гнезда вашего!

Чёрт хлопнул арапником — конь, как огонь, взвился под ним, и дед, что птица, вынесся
наверх.

Страх, однако ж, напал на него посереди дороги, когда конь, не слушаясь ни крику, ни
поводов, скакал через провалы и болота. В каких местах он не был, так дрожь забирала при
одних рассказах. Глянул как-то себе под ноги — и пущеперепугался: пропасть! крутизна
страшная! А сатанинскому животному и нужды нет: прямо через неё. Дед держаться: не тут-то
было. Через пни, через кочки полетел стремглав в провал и так хватился на дне его о землю,
что, кажись, и дух вышибло. По крайней мере, что деялось с ним в то время, ничего не
помнил; и как очнулся немного и осмотрелся, то уже рассвело совсем; перед ним мелькали
знакомые места, и он лежал на крыше своей же хаты.

Перекрестился дед, когда слез долой. Экая чертовщина! что за пропасть, какие с человеком
чудеса делаются! Глядь на руки — все в крови; посмотрел в стоявшую сторчмя бочку с водою
— и лицо также. Обмывшись хорошенько, чтобы не испугать детей, входит он потихоньку в
хату; смотрит: дети пятятся к нему задом и в испуге указывают ему пальцами, говоря:
«Дывысь, дывысь, маты, мов дурна, скаче!»[6] И в самом деле, баба сидит, заснувши перед
гребнем, держит в руках веретено и, сонная, подпрыгивает на лавке. Дед, взявши за руку
потихоньку, разбудил её: «Здравствуй, жена! здорова ли ты?» Та долго смотрела, выпучивши
глаза, и наконец уже узнала деда и рассказала, как ей снилось, что печь ездила по хате,
выгоняя вон лопатою горшки, лоханки… и чёрт знает что ещё такое. «Ну, — говорит дед, —
тебе во сне, мне наяву. Нужно, вижу, будет освятить нашу хату; мне же теперь мешкать
нечего». Сказавши это и отдохнувши немного, дед достал коня и уже не останавливался ни
днём, ни ночью, пока не доехал до места и не отдал грамоты самой царице. Там навиделся
дед таких див, что стало ему надолго после того рассказывать: как повели его в палаты, такие
высокие, что если бы хат десять поставить одну на другую, и тогда, может быть, не достало
бы. Как заглянул он в одну комнату — нет; в другую — нет; в третью — ещё нет; в четвёртой
даже нет; да в пятой уже, глядь — сидит сама, в золотой короне, в серой новёхонькой свитке,
в красных сапогах и золотые галушки ест. Как велела ему насыпать целую шапку

синицами , как… — всего и вспомнить нельзя. Об возне своей с чертями дед и думать
позабыл, и если случалось, что кто-нибудь и напоминал об этом, то дед молчал, как будто не
до него и дело шло, и великого стоило труда упросить его пересказать всё, как было. И,
видно, уже в наказание, что не спохватился тотчас после того освятить хату, бабе ровно
через каждый год, и именно в то самое время, делалось такое диво, что танцуется, бывало,
да и только. За что ни примется, ноги затевают своё, и вот так и дёргает пуститься вприсядку.

Page 57/115