Page 100 - Белый пудель

облавы, страстное нетерпение, заставляющее дрожать колени, – и вот на миг пробегут по
душе, ласково, печально и неясно тронув ее, тогдашние, забытые, волнующие и теперь
неуловимые чувства.

Между тем черное оконце над яслями, до сих пор невидимое, стало сереть и слабо
выделяться в темноте. Лошади жевали ленивее и одна за другою вздыхали тяжело и мягко.
На дворе закричал петух знакомым криком, звонким, бодрым и резким, как труба. И еще долго
и далеко кругом разливалось в разных местах, не прекращаясь, очередное пение других
петухов.

Опустив голову в кормушку, Изумруд все старался удержать во рту и вновь вызвать и усилить
странный вкус, будивший в нем этот тонкий, почти физический отзвук непонятного
воспоминания. Но оживить его не удавалось, и, незаметно для себя, Изумруд задремал.

II

Ноги и тело у него были безупречные, совершенных форм, поэтому он всегда спал стоя, чуть
покачиваясь вперед и назад. Иногда он вздрагивал, и тогда крепкий сон сменялся у него на
несколько секунд легкой чуткой дремотой, но недолгие минуты сна были так глубоки, что в
течение их отдыхали и освежались все мускулы, нервы и кожа.

Перед самым рассветом он увидел во сне раннее весеннее утро, красную зарю над землей и
низкий ароматный луг. Трава была так густа и сочна, так ярко, сказочно-прелестно зелена и
так нежно розовела от зари, как это видят люди и звери только в раннем детстве, и всюду на
ней сверкала дрожащими огнями роса. В легком редком воздухе всевозможные запахи
доносятся удивительно четко. Слышен сквозь прохладу утра запах дымка, который сине и
прозрачно вьется над трубой в деревне, все цветы на лугу пахнут по-разному, на колеистой
влажной дороге за изгородью смешалось множество запахов: пахнет и людьми, и дегтем, и
лошадиным навозом, и пылью, и парным коровьим молоком от проходящего стада, и
душистой смолой от еловых жердей забора.

Изумруд, семимесячный стригунок, носится бесцельно по полю, нагнув вниз голову и
взбрыкивая задними ногами. Весь он точно из воздуха и совсем не чувствует веса своего
тела. Белые пахучие цветы ромашки бегут под его ногами назад, назад. Он мчится прямо на
солнце. Мокрая трава хлещет по бабкам, по коленкам и холодит и темнит их. Голубое небо,
зеленая трава, золотое солнце, чудесный воздух, пьяный восторг молодости, силы и
быстрого бега!

Но вот он слышит короткое, беспокойное, ласковое и призывающее ржание, которое так ему
знакомо, что он всегда узнает его издали, среди тысячи других голосов. Он останавливается
на всем скаку, прислушивается одну секунду, высоко подняв голову, двигая тонкими ушами и
отставив метелкой пушистый короткий хвост, потом отвечает длинным заливчатым криком, от
которого сотрясается все его стройное, худощавое, длинноногое тело, и мчится к матери.

Она – костлявая, старая, спокойная кобыла – поднимает мокрую морду из травы, быстро и
внимательно обнюхивает жеребенка и тотчас же опять принимается есть, точно торопится
делать неотложное дело. Склонив гибкую шею под ее живот и изогнув кверху морду,
жеребенок привычно тычет губами между задних ног, находит теплый упругий сосок, весь
переполненный сладким, чуть кисловатым молоком, которое брызжет ему в рот тонкими
горячими струйками, и все пьет и не может оторваться. Матка сама убирает от него зад и
делает вид, что хочет укусить жеребенка за пах.

Page 100/111