Page 99 - Белый пудель

– Бал-луй, черт! – сонно, с привычной угрозой крикнул конюх.

Лошади отпрянули от решетки и насторожились. Они давно уже не терпели друг друга, но
теперь, как три дня тому назад в ту же конюшню поставили грациозную вороную кобылу, –
чего обыкновенно не делается и что произошло лишь от недостатка мест при беговой спешке,
– то у них не проходило дня без нескольких крупных ссор. И здесь, и на кругу, и на водопое
они вызывали друг друга на драку. Но Изумруд чувствовал в душе некоторую боязнь перед
этим длинным самоуверенным жеребцом, перед его острым запахом злой лошади, крутым
верблюжьим кадыком, мрачными запавшими глазами и особенно перед его крепким, точно
каменным, костяком, закаленным годами, усиленным бегом и прежними драками.

Делая вид перед самим собою, что он вовсе не боится и что сейчас ничего не произошло,
Изумруд повернулся, опустил голову в ясли и принялся ворошить сено мягкими, подвижными,
упругими губами. Сначала он только прикусывал капризно отдельные травки, но скоро вкус
жвачки во рту увлек его, и он по-настоящему вник в корм. И в то же время в его голове текли
медленные равнодушные мысли, сцепляясь воспоминаниями образов, запахов и звуков и
пропадая навеки в той черной бездне, которая была впереди и позади теперешнего мига.

«Сено», – думал он и вспомнил старшего конюха Назара, который с вечера задавал сено.

Назар – хороший старик; от него всегда так уютно пахнет черным хлебом и чуть-чуть вином;
движения у него неторопливые и мягкие, овес и сено в его дни кажутся вкуснее, и приятно
слушать, когда он, убирая лошадь, разговаривает с ней вполголоса с ласковой укоризной и
все кряхтит. Но нет в нем чего-то главного, лошадиного, и во время прикидки чувствуется
через вожжи, что его руки неуверенны и неточны.

В Ваське тоже этого нет, и хотя он кричит и дерется, но все лошади знают, что он трус, и не
боятся его. И ездить он не умеет – дергает, суетится. Третий конюх, что с кривым глазом,
лучше их обоих, но он не любит лошадей, жесток и нетерпелив, и руки у него не гибки, точно
деревянные. А четвертый – Андрияшка, еще совсем мальчик; он играет с лошадьми, как
жеребенок-сосунок, и украдкой целует в верхнюю губу и между ноздрями, – это не особенно
приятно и смешно.

Вот тот, высокий, худой, сгорбленный, у которого бритое лицо и золотые очки, – о, это совсем
другое дело. Он весь точно какая-то необыкновенная лошадь – мудрая, сильная и
бесстрашная. Он никогда не сердится, никогда не ударит хлыстом, даже не погрозит, а между
тем когда он сидит в американке, то как радостно, гордо и приятно-страшно повиноваться
каждому намеку его сильных, умных, все понимающих пальцев. Только он один умеет
доводить Изумруда до того счастливого гармоничного состояния, когда все силы тела
напрягаются в быстроте бега, и это так весело и так легко.

И тотчас же Изумруд увидел воображением короткую дорогу на ипподром и почти каждый
дом и каждую тумбу на ней, увидел песок ипподрома, трибуну, бегущих лошадей, зелень
травы и желтизну ленточки. Вспомнился вдруг караковый трехлеток, который на днях
вывихнул ногу на проминке и захромал. И, думая о нем, Изумруд сам попробовал мысленно
похромать немножко.

Один клок сена, попавший Изумруду в рот, отличался особенным, необыкновенно нежным
вкусом. Жеребец долго пережевывал его, и когда проглотил, то некоторое время еще слышал
у себя во рту тонкий душистый запах каких-то увядших цветов и пахучей сухой травки.
Смутное, совершенно неопределенное, далекое воспоминание скользнуло в уме лошади. Это
было похоже на то, что бывает иногда у курящих людей, которым случайная затяжка
папиросой на улице вдруг воскресит на неудержимое мгновение полутемный коридор с
старинными обоями и одинокую свечу на буфете, или дальнюю ночную дорогу, мерный звон
бубенчиков и томную дремоту, или синий лес невдалеке, снег, слепящий глаза, шум идущей

Page 99/111