Page 65 - Белый пудель

двенадцатиградусном морозе и о важном поручении, возложенном на них матерью, –
поручении, окончившемся так неожиданно и так плачевно.

Старший мальчик первый оторвался от созерцания очаровательного зрелища. Он дернул
брата за рукав и произнес сурово:

– Ну, Володя, идем, идем… Нечего тут…

Одновременно подавив тяжелый вздох (старшему из них было только десять лет, и к тому же
оба с утра ничего не ели, кроме пустых щей) и кинув последний влюбленно-жадный взгляд на
гастрономическую выставку, мальчуганы торопливо побежали по улице. Иногда сквозь
запотевшие окна какого-нибудь дома они видели елку, которая издали казалась громадной
гроздью ярких, сияющих пятен, иногда они слышали даже звуки веселой польки… Но они
мужественно гнали от себя прочь соблазнительную мысль: остановиться на несколько секунд
и прильнуть глазком к стеклу.

По мере того как шли мальчики, все малолюднее и темнее становились улицы. Прекрасные
магазины, сияющие елки, рысаки, мчавшиеся под своими синими и красными сетками, визг
полозьев, праздничное оживление толпы, веселый гул окриков и разговоров, разрумяненные
морозом смеющиеся лица нарядных дам – все осталось позади. Потянулись пустыри, кривые,
узкие переулки, мрачные, неосвещенные косогоры… Наконец они достигли покосившегося
ветхого дома, стоявшего особняком; низ его – собственно подвал – был каменный, а верх –
деревянный. Обойдя тесным, обледенелым и грязным двором, служившим для всех жильцов
естественной помойной ямой, они спустились вниз, в подвал, прошли в темноте общим
коридором, отыскали ощупью свою дверь и отворили ее.

Уже более года жили Мерцаловы в этом подземелье. Оба мальчугана давно успели
привыкнуть и к этим закоптелым, плачущим от сырости стенам, и к мокрым отрепкам,
сушившимся на протянутой через комнату веревке, и к этому ужасному запаху керосинового
чада, детского грязного белья и крыс – настоящему запаху нищеты. Но сегодня, после всего,
что они видели на улице, после этого праздничного ликования, которое они чувствовали
повсюду, их маленькие детские сердца сжались от острого, недетского страдания. В углу, на
грязной широкой постели, лежала девочка лет семи; ее лицо горело, дыхание было коротко и
затруднительно, широко раскрытые блестящие глаза смотрели пристально и бесцельно.
Рядом с постелью, в люльке, привешенной к потолку, кричал, морщась, надрываясь и
захлебываясь, грудной ребенок. Высокая, худая женщина, с изможденным, усталым, точно
почерневшим от горя лицом, стояла на коленях около больной девочки, поправляя ей
подушку и в то же время не забывая подталкивать локтем качающуюся колыбель. Когда
мальчики вошли и следом за ними стремительно ворвались в подвал белые клубы морозного
воздуха, женщина обернула назад свое встревоженное лицо.

– Ну? Что же? – спросила она отрывисто и нетерпеливо.

Мальчики молчали. Только Гриша шумно вытер нос рукавом своего пальто, переделанного из
старого ватного халата.

– Отнесли вы письмо?.. Гриша, я тебя спрашиваю, отдал ты письмо?

– Отдал, – сиплым от мороза голосом ответил Гриша.

– Ну, и что же? Что ты ему сказал?

– Да все, как ты учила. Вот, говорю, от Мерцалова письмо, от вашего бывшего управляющего.
А он нас обругал: «Убирайтесь вы, говорит, отсюда… Сволочи вы…»

– Да кто же это? Кто же с вами разговаривал?.. Говори толком, Гриша!

Page 65/111