Page 64 - Белый пудель

обвивает его тело, а длинная-предлинная желтобрюхая змея день и ночь гложет его
сердце… Хохлы, которые ездили мимо, говорят, что слышно иногда, как ворочается
проклятый Богом разбойник под землею и гремит своею цепью… все разорвать ее хочет…

Холод ужаса пробежал вдруг волною по моему телу, отвердели волосы на голове. Я боялся
обернуться назад.

– Говорят еще, – продолжал старик, со страхом озираясь кругом, – говорят еще, что раз в год
выходит Булавин из своей пещеры… Случается это летом, в воробьиную ночь… Ходит он по
лесам, по болотам и полям; ростом выше самых больших деревьев, а на плече у него целая
сосна вместо дубинки. И если в эту ночь, спаси Господи, встретит он кого-нибудь на дороге,
сейчас заревет страшным голосом и своей дубинкой убивает. Потому в воробьиные ночи
никто уж из дому не выходит, а старухи до утра молятся перед образами…

Емельян Иванович поглядел на мое искаженное ужасом лицо и прибавил с неестественным
смехом:

– Ну, да ведь это пустяки, басни одни. Мало чего хохлы не набрешут. Разве это может
случиться, чтобы целый век змея у человека сердце глодала?.. Глупости одни… Ох, Господи,
Царица Небесная! – закряхтел старик, делая усилие встать. – Пойдем-ка, паныч, домой… все
равно больше ничего не поймаешь…

Мы собрали наше имущество и пошли. Опять, когда мы проходили бурьяном, суетились и
плясали высокие призраки, и я, замирая и холодея от страха, держался рукой за фалды
поварова пиджака. Мне все казалось, что если я погляжу в сторону, то увижу где-нибудь на
горизонте шагающую с дубинкой на плече огромную человеческую тень, возвышающуюся над
деревьями нашего сада, которые уже обрисовывались смутно в туманном рассвете.

<1896>

Чудесный доктор

Следующий рассказ не есть плод досужего вымысла. Все описанное мною действительно
произошло в Киеве лет около тридцати тому назад и до сих пор свято, до мельчайших
подробностей, сохраняется в преданиях того семейства, о котором пойдет речь. Я, с своей
стороны, лишь изменил имена некоторых действующих лиц этой трогательной истории да
придал устному рассказу письменную форму.

– Гриш, а Гриш! Гляди-ка, поросенок-то… Смеется… Да-а. А во рту-то у него!.. Смотри,
смотри… травка во рту, ей-богу, травка!.. Вот штука-то!

И двое мальчуганов, стоящих перед огромным, из цельного стекла, окном гастрономического
магазина, принялись неудержимо хохотать, толкая друг друга в бок локтями, но невольно
приплясывая от жестокой стужи. Они уже более пяти минут торчали перед этой великолепной
выставкой, возбуждавшей в одинаковой степени их умы и желудки. Здесь, освещенные ярким
светом висящих ламп, возвышались целые горы красных крепких яблоков и апельсинов;
стояли правильные пирамиды мандаринов, нежно золотившихся сквозь окутывающую их
папиросную бумагу; протянулись на блюдах, уродливо разинув рты и выпучив глаза,
огромные копченые и маринованные рыбы; ниже, окруженные гирляндами колбас,
красовались сочные разрезанные окорока с толстым слоем розоватого сала… Бесчисленное
множество баночек и коробочек с солеными, вареными и копчеными закусками довершало
эту эффектную картину, глядя на которую оба мальчика на минуту забыли о

Page 64/111