Page 24 - Повести Белкина

схватил себя за волосы и остался недвижим, как человек, приговоренный к

смерти.
«А отколе ты?» – продолжал старик. Владимир не имел духа отвечать
на вопросы. «Можешь ли ты, старик, – сказал он, – достать мне лошадей до
Жадрина?» – «Каки у нас лошади», – отвечал мужик. – «Да не могу ли
взять хоть проводника? Я заплачу, сколько ему будет угодно». – «Постой, –
сказал старик, опуская ставень, – я те сына вышлю; он те проводит».
Владимир стал дожидаться. Не прошло минуты, он опять начал стучаться.
Ставень поднялся, борода показалась. «Что те надо?» – «Что ж твой сын?»
– «Сейчас выдет, обувается. Али ты прозяб? – взойди погреться». –
«Благодарю, высылай скорее сына».
Ворота заскрыпели; парень вышел с дубиною и пошел вперед, то
указывая, то отыскивая дорогу, занесенную снеговыми сугробами.
«Который час?» – спросил его Владимир. «Да уж скоро рассвенет», –
отвечал молодой мужик. Владимир не говорил уже ни слова.
Пели петухи, и было уже светло, как достигли они Жадрина. Церковь
была заперта. Владимир заплатил проводнику и поехал на двор к

священнику. На дворе тройки его не было. Какое известие ожидало его!
Но возвратимся к добрым ненарадовским помещикам и посмотрим,
что-то у них делается.
А ничего.
Старики проснулись и вышли в гостиную. Гаврила Гаврилович в
колпаке и байковой куртке, Прасковья Петровна в шлафорке на вате.
Подали самовар, и Гаврила Гаврилович послал девчонку узнать от Марьи
Гавриловны, каково ее здоровье и как она почивала. Девчонка воротилась,
объявляя, что барышня почивала-де дурно, но что ей-де теперь легче и что
она-де сейчас придет в гостиную. В самом деле, дверь отворилась, и Марья
Гавриловна подошла здороваться с папенькой и с маменькой.
«Что твоя голова, Маша?» – спросил Гаврила Гаврилович. «Лучше,
папенька», – отвечала Маша. «Ты, верно, Маша, вчерась угорела», – сказала

Прасковья Петровна. «Может быть, маменька», – отвечала Маша.
День прошел благополучно, но в ночь Маша занемогла. Послали в
город за лекарем. Он приехал к вечеру и нашел больную в бреду.
Открылась сильная горячка, и бедная больная две недели находилась у края
гроба.
Никто в доме не знал о предположенном побеге. Письма, накануне ею
написанные, были сожжены; ее горничная никому ни о чем не говорила,
опасаясь гнева господ. Священник, отставной корнет, усастый землемер и
маленький улан были скромны, и недаром. Терешка-кучер никогда ничего