Page 27 - Севастопольские рассказы

– Ад! ужасно!

И ординарец поскакал дальше. Действительно, хотя ружейной стрельбы было мало, канонада
завязалась с новым жаром и ожесточением.

«Ах, скверно!» подумал Калугин, испытывая какое-то неприятное чувство, и ему тоже пришло
предчувствие, т. е. мысль очень обыкновенная – мысль о смерти. Но Калугин был не
штабс-капитан Михайлов, он был самолюбив и одарен деревянными нервами, то, что
называют, храбр, одним словом. – Он не поддался первому чувству и стал ободрять себя.
Вспомнил про одного адъютанта, кажется, Наполеона, который, передав приказание,
марш-марш, с окровавленной головой подскакал к Наполеону.

– Vous ?tes bless??16 – сказал ему Наполеон.

– Je vous demande pardon, sire, je suis tu?,17 – и адъютант упал с лошади и умер на месте.

Ему показалось это прекрасным, и он вообразил себя даже немножко этим адъютантом,
потом ударил лошадь плетью, принял еще более лихую

казацкую посадку , оглянулся на казака, который, стоя на стременах, рысил за ним, и
совершенным молодцом приехал к тому месту, где надо было слезать с лошади. Здесь он
нашел 4-х солдат, которые, усевшись на камушки, курили трубки.

– Что вы здесь делаете? – крикнул он на них.

– Раненого отводили, ваше благородие, да отдохнуть присели, – отвечал один из них, пряча
за спину трубку и снимая шапку.

– То-то отдохнуть! марш к своим местам, вот я полковому командиру скажу.

И он вместе с ними пошел по траншее в гору, на каждом шагу встречая раненых. Поднявшись
в гору, он повернул в траншею налево и, пройдя по ней несколько шагов, очутился
совершенно один. Близехонько от него прожужжал осколок и ударился в траншею. – Другая
бомба поднялась перед ним и, казалось, летела прямо на него. Ему вдруг сделалось
страшно: он рысью пробежал шагов пять и упал на землю. Когда же бомба лопнула и далеко
от него, ему стало ужасно досадно на себя, и он встал, оглядываясь, не видал ли кто-нибудь
его падения, но никого не было.

Уже раз проникнув в душу, страх нескоро уступает место другому чувству: он, который всегда
хвастался, что никогда не нагибается, ускоренными шагами и чуть-чуть не ползком пошел по
траншее. «Ах, нехорошо!» подумал он, спотыкнувшись, «непременно убьют», и, чувствуя, как
трудно дышалось ему, и как пот выступал по всему телу, он удивлялся самому себе, но уже
не покушался преодолеть своего чувства.

Вдруг чьи-то шаги послышались впереди его. Он быстро разогнулся, поднял голову и, бодро
побрякивая саблей, пошел уже не такими скорыми шагами, как прежде. Он не узнавал себя.
Когда он сошелся с встретившимся ему саперным офицером и матросом, и первый крикнул
ему: «ложитесь!» указывая на светлую точку бомбы, которая, светлее и светлее, быстрее и
быстрее приближаясь, шлепнулась около траншеи, он только немного и невольно, под
влиянием испуганного крика, нагнул голову и пошел дальше.

– Вишь, какой бравый! – сказал матрос, который преспокойно смотрел на падавшую бомбу и
опытным глазом сразу расчел, что осколки ее не могут задеть в траншее: – и ложиться не
хочет.

Уже несколько шагов только оставалось Калугину перейти через площадку до блиндажа
командира бастиона, как опять на него нашло затмение и этот глупый страх; сердце забилось

Page 27/326