Page 9 - Дубровский

кузнец и сказал ему: и полно, Савельич, не печаль кума, не мути гостей – Кирила Петрович
сам по себе, а Андрей Гаврилович сам по себе – а все мы божии да государевы; да ведь на
чужой рот пуговицы не нашьешь.
– Стало быть, вы не желаете перейти во владение Троекурову?
– Во владение Кирилу Петровичу! Господь упаси и избави – у него часом и своим плохо
приходится, а достанутся чужие, так он с них не только шкурку, да и мясо-то отдерет. – Нет,
дай бог долго здравствовать Андрею Гавриловичу, а коли уж бог его приберет, так не надо нам
никого, кроме тебя, наш кормилец. Не выдавай ты нас, а мы уж за тебя станем. – При сих
словах Антон размахнул кнутом, тряхнул вожжами, и лошади его побежали крупной рысью.
Тронутый преданностию старого кучера, Дубровский замолчал – и предался снова
размышлениям. Прошло более часа – вдруг Гриша пробудил его восклицанием: Вот
Покровское! Дубровский поднял голову. Он ехал берегом широкого озера, из которого
вытекала речка и вдали извивалась между холмами; на одном из них над густою зеленью рощи
возвышалась зеленая кровля и бельведер огромного каменного дома, на другом пятиглавая
церковь и старинная колокольня; около разбросаны были деревенские избы с их огородами и
колодезями. Дубровский узнал сии места – он вспомнил, что на сем самом холму играл он с
маленькой Машей Троекуровой, которая была двумя годами его моложе и тогда уже обещала
быть красавицей. Он хотел об ней осведомиться у Антона, но какая-то застенчивость
удержала его.
Подъехав к господскому дому, он увидел белое платье, мелькающее между деревьями
сада. В это время Антон ударил по лошадям и, повинуясь честолюбию, общему и деревенским
кучерам как и извозчикам, пустился во весь дух через мост и мимо села. Выехав из деревни,
поднялись они на гору, и Владимир увидел березовую рощу, и влево на открытом месте
серенький домик с красной кровлею; сердце в нем забилось; перед собою видел он Кистеневку
и бедный дом своего отца.
Через 10 минут въехал он на барский двор. Он смотрел вокруг себя с волнением
неописанным. 12 лет не видал он своей родины. Березки, которые при нем только что были
посажены около забора, выросли и стали теперь высокими ветвистыми деревьями. Двор,
некогда украшенный тремя правильными цветниками, меж коими шла широкая дорога,
тщательно выметаемая, обращен был в некошаный луг, на котором паслась опутанная лошадь.
Собаки было залаяли, но, узнав Антона, умолкли и замахали косматыми хвостами. Дворня
высыпала из людских изоб и окружила молодого барина с шумными изъявлениями радости.
Насилу мог он продраться сквозь их усердную толпу, и взбежал на ветхое крыльцо; в сенях
встретила его Егоровна и с плачем обняла своего воспитанника. – Здорово, здорово, няня, –
повторял он, прижимая к сердцу добрую старуху, – что батюшка, где он? каков он?
В эту минуту в залу вошел, насилу передвигая ноги, старик высокого роста, бледный и
худой, в халате и колпаке.
– Здравствуй, Володька! – сказал он слабым голосом, и Владимир с жаром обнял отца
своего. Радость произвела в больном слишком сильное потрясение, он ослабел, ноги под ним
подкосились, и он бы упал, если бы сын не поддержал его.
– Зачем ты встал с постели, – говорила ему Егоровна, – на ногах не стоишь, а туда же
норовишь, куда и люди.
Старика отнесли в спальню. Он силился с ним разговаривать, но мысли мешались в его
голове, и слова не имели никакой связи. Он замолчал и впал в усыпление. Владимир поражен
был его состоянием. Он расположился в его спальне – и просил оставить его наедине с отцом.
Домашние повиновались, и тогда все обратились к Грише, и повели в людскую, где и угостили
его по-деревенскому, со всевозможным радушием, измучив его вопросами и приветствиями.

ГЛАВА IV.

Где стол был яств, там гроб стоит.