Page 13 - Дубровский

– Как не так, – сказал тот же голос.
– Да это бунт! – кричал исправник. – Гей, староста сюда!
Староста выступил вперед.
– Отыщи сей же час, кто смел со мною разговаривать, я его!
Староста обратился к толпе, спрашивая, кто говорил? но все молчали; вскоре в задних
рядах поднялся ропот, стал усиливаться и в одну минуту превратился в ужаснейшие вопли.
Исправник понизил голос и хотел было их уговаривать.
– Да что на него смотреть, – закричали дворовые, – ребята! долой их! – и вся толпа
двинулась.
Шабашкин и другие члены поспешно бросились в сени – и заперли за собою дверь.
– Ребята, вязать?, – закричал тот же голос, – и толпа стала напирать…
– Стойте, – крикнул Дубровский. – Дураки! что вы это? вы губите и себя и меня. –
Ступайте по дворам и оставьте меня в покое. Не бойтесь, государь милостив, я буду просить
его. Он нас не обидит. Мы все его дети. А как ему за вас будет заступиться, если вы станете
бунтовать и разбойничать.
Речь молодого Дубровского, его звучный голос и величественный вид произвели
желаемое действие. Народ утих, разошелся – двор опустел. Члены сидели в сенях. Наконец
Шабашкин тихонько отпер двери, вышел на крыльцо и с униженными поклонами стал
благодарить Дубровского за его милостивое заступление. Владимир слушал его с презрением
и ничего не отвечал.
– Мы решили, – продолжал заседатель, – с вашего дозволения остаться здесь ночевать; а
то уж темно, и ваши мужики могут напасть на нас на дороге. Сделайте такую милость:
прикажите постлать нам хоть сена в гостиной; чем свет, мы отправимся во-свояси.
– Делайте, что хотите, – отвечал им сухо Дубровский, – я здесь уже не хозяин. – С этим
словом он удалился в комнату отца своего, и запер за собою дверь.

ГЛАВА VI.

«Итак, все кончено, – сказал он сам себе; – еще утром имел я угол и кусок хлеба. Завтра
должен я буду оставить дом, где я родился и где умер мой отец, виновнику его смерти и моей
нищеты». И глаза его неподвижно остановились на портрете его матери. Живописец
представил ее облокоченною на перилы, в белом утреннем платьи с алой розою в волосах. «И
портрет этот достанется врагу моего семейства, – подумал Владимир, – он заброшен будет в
кладовую вместе с изломанными стульями, или повешен в передней, предметом насмешек и
замечаний его псарей – а в ее спальней, в комнате… где умер отец, поселится его приказчик,
или поместится его гарем. Нет! нет! пускай же и ему не достанется печальный дом, из
которого он выгоняет меня». Владимир стиснул зубы – страшные мысли рождались в уме его.
Голоса подьячих доходили до него – они хозяйничали, требовали то того, то другого, и
неприятно развлекали его среди печальных его размышлений. Наконец все утихло.
Владимир отпер комоды и ящики, занялся разбором бумаг покойного. Они большею
частию состояли из хозяйственных счетов и переписки по разным делам. Владимир разорвал
их, не читая. Между ими попался ему пакет с надписыо: письма моей жены. С сильным
движением чувства, Владимир принялся за них: они писаны были во время Турецкого похода
и были адресованы в армию из Кистеневки. Она описывала ему свою пустынную жизнь,
хозяйственные занятия, с нежностию сетовала на разлуку и призывала его домой, в объятия
доброй подруги, в одном из них она изъявляла ему свое беспокойство на счет здоровья
маленького Владимира; в другом она радовалась его ранним способностям и предвидела для
него счастливую и блестящую будущность. Владимир зачитался, и позабыл все на свете,
погрузись душою в мир семейственного счастия, и не заметил, как прошло время, стенные
часы пробили 11. Владимир положил письма в карман, взял свечу и вышел из кабинета. В зале
приказные спали на полу. На столе стояли стаканы, ими опорожненые, и сильный дух рома
слышался по всей комнате. Владимир с отвращением прошел мимо их в переднюю – двери