Page 47 - Евпатий Коловрат

в далёких Саянах, лес для него был не в новинку.

А ещё он был упрям, молодой парень, уже ставший десятником, собиравшийся вскорости
стать сотником, а метивший не ниже тысячника. На его счастье, Ясса не смотрела ни на род,
ни на племя, ни на веру, смотрела только, хорошо ли служишь. Только по упрямству он не
приказал повернуть коней, веря, что в этой глуши есть ещё не тронутые поселения урусутов.
И не прогадал ведь! Ошибся только в одном — не разобрал, как далеко забились в свои
дебри лесовики. Он и не нашёл бы их, но звон колокола небольшой деревянной молельни
подавал ему весть каждый день, указывая путь к убежищу мохнолицых. В благодарность
Эбуген даже запретил своим цэрегам спалить молельню, как спалили они само село. Благо
это совпадало с волей Джихангира, не радовавшегося обидам здешних жрецов. Хотел даже
оставить жреца в чёрной одежде и его жену и дочь на месте… но подумал, каково им будет
зимой в пустом, сожжённом селении, — и передумал.

Селеньице было не слишком большим — всего-то семь дворов с молельней. Но людей на
каждом жило по дюжине-полторы. Пришлось убить нескольких, оказавшихся неразумными,
прирезать стариков, которые сделали бы ход отряда слишком медленным, — но всё равно
оставалось около сотни. А ещё был скот, столь нужный воинам, и зерно, нужное коням, то
есть тем же воинам, потому что пеший степняк в этих краях даже без усилий урусутов очень
быстро обращается в степняка мёртвого. Добыча вышла на славу.

К сожалению, коровы и пленники не могут идти так быстро, как идут монгольские кони. И там,
где отряд в сёдлах прошёл за двое суток, обратный путь грозил растянуться на четверо.
Впрочем, Эбугена это не путало. Сотник дал отрядам фуражиров полторы недели — так что,
выходило, они обернутся даже быстрее, чем могли бы. Как знать, может, его усердие
приметят и пустят в тот отряд, что войдёт в рухнувшие под таранами городские ворота…

— Не дозволит ли господин десятник, храни его Всемилостивый, Милосердный, задать
вопрос?

Спрошено было на кипчакском. Его понимали всё — или почти всё. От родных Саян Эбугена
и монгольских степей до аланских гор. Ну а кто не понимал, тому приходилось учить, ибо
множество говорило на нём, а множество, как учил в Яссе Потрясатель Вселенной, это
страшно. Эбугену кипчакский дался легко. Ему гораздо хуже давались некоторые люди, и вот
один из этих некоторых ехал рядом с ним конь о конь.

Человека звали Хаким. Полное имя было гораздо длиннее, и Эбуген забыл его спустя два
удара сердца после того, как услышал. К чему? Всё равно всё эти «ибны» и «абу» не будешь
кричать в гуще боя. Однако если бы дело было только в имени… о, если бы Дайчин-тэнгри
был так милостив к тому, кто избрал его стезю! Хаким воплощал собой большую часть тех
черт, за которые кочевники ненавидят горожан. Острое смуглое лицо с мелкими подвижными
чертами, поджарый гибкий стан, скор на язык и на хитрость, вечная улыбка скользит по губам,
извиваясь змеёй. Ничего не сделает и не скажет без тонкого расчёта. Хуже всего было то, что
хорезмийца не за что было наказывать. Не трус, не дерзок, неплохой боец.

— Говори, — подумав, Эбуген не сумел найти причину отказать подчинённому в разговоре.

Хаким прижал к укрытой кольчугой груди растопыренную пятерню, наклонил обмотанный
чалмой шлем.

— Да воздаст Всемогущий господину десятнику тысячу благ за милость к ничтожному слуге!
Дело вот какое — глуп тот охотник, что кормит псов перед охотой, но и того, кто после
удачной охоты не поделился со сворой лакомым куском, того Иблис, да отойдёт он от нас,
также лишил разума…

— Говори проще, — раздраженно одёрнул хорезмийца Эбуген.

Page 47/125