Page 50 - Евпатий Коловрат

Дочь жреца всё скулила, долго и протяжно. Вообще говоря, она совсем не подходила под
понятия племени Эбугена о красоте — бледная и совсем не толстая, и эти волосы — будто
плесень или зимний снег… и удивительно неблагодарная к тому же. Ну или удивительно
глупая. Ну что ж — воин Джихангира ставит свой долг выше любых удобств и готов
претерпеть любые лишения. Особенно если впереди манит, качаясь хвостами, бунчук
тысячника…

Девушек вернули за полночь. Залитых слезами стыда и боли, сжимающихся, как от ожога,
при каждом прикосновении. У иных были разбиты лица, другие берегли опухшие вывихнутые
руки — чужаки не прощали и намёка на строптивость. Подпасок-сирота Тараска норовил
отползти от всех и тихо выл, поддерживая руками порванные штаны.

Чужаки, что привели девушек и Тараску, сменили часовых — тех, что ездили вокруг, пока от
костров доносились отчаянные девичьи вопли и стоны и смех пришельцев. И сменившиеся
тут же подъехали к пленникам, выбирая себе потеху.

Они вернули свою добычу ближе к утру.

Отец Ефим, священник Никольской церкви, утешал односельчан как мог — но чём он мог их
утешить? Разве напоминанием о рае, которым вознаграждает Господь претерпевших муки
земные… но сейчас, когда едва забылась к утру тяжким неровным сном его собственная
дочь, так и не позволив к себе прикоснуться отцу, не взглянув на него, спрятав лицо на груди
у матери, попадьи Ненилы, он не мог утешить словами о небесной награде даже себя.

Больнее всего было вспоминать, что когда-то, в дни детства отца Ефима, они пришли на эти
земли с Черниговщины, спасаясь от половецких налётов. Пришли только затем, чтоб
пережить беду похуже любого налёта.

На рассвете их подняли. Плетьми, тычками копейных древков, окриками. Изнасилованные с
трудом передвигали ноги, девушек поддерживали подруги, гоня гадкое облегчение от того,
что срам и беда стряслись не над ними. Впрочем, об этом им думалось недолго. Иноземцы
подъезжали к полону, смеялись, тыкали пальцами, выискивая незнакомые лица. Девушки
сжимались под наглыми, голодными взглядами раскосых тёмных глаз.

Значит, нынче вечером — снова… и тех, кому в ту ночь повезло…

Так и вышло. Снова пришли чужаки, снова начали разбирать девок. И снова чернобородый
плешак ухватил за шиворот заверещавшего зайцем в силке Тараску, а поганский воевода
закинул в седло поповну Алёнку…

В первую ночь одни плакали, другие молились, третьи бранились сквозь зубы чёрной бранью.
Сейчас молчали — и это молчание казалось отцу Ефиму едва ль не страшнее всего
остального, что с ними случилось. Кто-то заснул — а он не мог заснуть. Рядом тихо плакала
Ненила, и не было слов утешить жену. Можно было только обнять, прижать к себе руками —
слабыми, беспомощными руками, которых недостало защитить собственную дочь!

Когда по звёздам выходила полночь, от костров раздался шум — поганые вели,
натешившись, девок. Всё повторялось. Опять сменившиеся часовые тащили себе пленниц,
на сей раз зацепили не одних девок — и молодую вдову Онфимью. Подальше от жадных глаз
тысячников, темников, ханов, забиравших лучшее, оставляя цэрегам делить на десятерых
поживших баб, едва вошедших в возраст соплюшек да дряхлых старух, монголы торопились
попробовать свежатинки. В кои-то веки не дожидаться своей очереди в хвосте из десяти
человек, а брать свежее — и даже выбирать!

Page 50/125