Page 42 - Евпатий Коловрат

прекрасным. Сидел у костра высокий Старик — и поднялся на ноги. Но даже доведись
видевшим это повидать, как нисходит в гибельном величии с горного склона лавина, как
встаёт над берегом заслоняющая окоём волна-наката, — этого было бы мало для сравнения.

Вот если б представить себе, что лавина не рушится вниз, погребая сосняки и горские
деревеньки, а взмывает в звёздное небо…

Не было слов. Всё они были мелки, бледны и расплывчаты. Что-то сдвинулось в мире, когда
встал Сидевший у костра. На спутанную шишом-колтуном копну волос низвергалась река
Троянова пути, и серпик ущербной луны запутался в седых космах. Левый глаз горел
янтарным огнём, озаряя крутую скулу и крупный нос. Костёр теперь светил на бороду — и
видно было, что в неё вплетены колосья, много колосьев — золотых пшеничных, долговязых
ржаных, усачей овсяных…

— Твоя маленькая дочь, — вновь слова ложились на плечи снежными глыбами, — мудрее
тебя, князь Муромский. Я не колдун и не бес — ты это хотел услышать? Ты не в пекле. Там
нет места радости, или тебя не учили этому? Или ты ослеп и не видел глаз своей жены? Или
ты оглох и не слышал смеха дочери?

Волк сдавленно рыкнул — и в ответ вдруг зарычала, заграяла тьма за кругом света. Старик
поднял руку — и тьма умолкла.

— Подойди сюда, женщина.

Белая волчица подошла и встала рядом с волком, глядя в лицо старика сияющими глазами.

— Твоя вина была велика, но велика была и кара. Ты приняла её. — С каждым новым словом
старика вокруг становилось всё тише и тише, словно всё миры замолкали, до звона в ушах
вслушиваясь в голос говорившего. — И приняла достойно. Ты сумела умереть хорошей
смертью. Хорошей смертью умерли твой муж и воспитанный вами сын. Всё вы — и ваша
маленькая дочь — остаётесь в моей стае. В вашем мире тебя и твоего мужа, даже не ведая
всей правды, навеки запомнят, как образ великой любви. Никто и никогда не напомнит тебе о
твоей вине — ни здесь и ни там.

Пока он говорил, уши волка выпрямились, ярость и страх угасли в его глазах. Он шагнул
вперёд — и большая рука легла на его голову. Волк прикрыл глаза — и исчез. Волчица
подтолкнула мордой переярка. Тот шагнул под большую руку, опасливо принюхался, косясь,
подставил лоб — и тоже исчез. Звонким колокольчиком тявкнула волчишка — и отзвук её
голоска повис под широкой ладонью серебряным гаснущим эхом.

Волчица вдруг обернулась и встретилась глазами с воеводой.

«Прощай, воевода. Благодарю тебя, и… удачи».

Повернулась и сгинула под дланью Сидевшего у костра прежде, чем воевода успел хоть в
мыслях ответить ей.

— Ну что, воевода… теперь твой черёд…

Старик обернулся, и воевода, как в кулачном бою, напружинил ноги, готовясь принять удар.

Удара не было. Было чувство, что он стоит на краю высокого обрыва, обрыва, которым
кончается мир. Вся его жизнь была где-то далеко за спиной. Где-то там лежал на обугленной
горе мёртвый город, дремала подо льдом Ока, шло её берегом чужое полчище. А там, за
обрывом, был только глаз. Огромное жёлтое око, всматривающееся в каждую его жилку,
каждое шевеление его души, каждую, даже самую потаённую мысль, радость или боль…

Page 42/125