Page 77 - Евпатий Коловрат

Пища, кроме поминальной, уже давно не лезла в горло, казалась прогорклой и сухой, будто
комья золы. Обереги на запястьях, подоле, вороте пришлось срезать ножом — жглись, как
крапива. Солнце, после первых попыток поднимать мертвецов всего лишь казавшееся
слишком ярким, теперь обжигало кожу.

Зато после лютой сечи приходила тяжёлая сдобная сытость.

Зато даже в безлунную ночь видишь едва ли не лучше, чем раньше — днём.

Зато живых чужаков, затаившихся среди трупов, он просто видел, да и вообще живых в
спящем холодным сном лесу стал замечать издалека…

Он сам выбрал эту дорогу. Он выбрал её, хотя Тот, Кого теперь и ему приходилось величать
Хозяином, там, на Пертовом угоре, показал ему в котле горящий Чернигов, последнюю ярость
брошенных князем и владыкой людей, копоть и кровь на мёртвых лицах…

Ты можешь уйти, сказал ему Хозяин. Можешь уйти от них, спасать свой город.

Он колебался. Это было всего мгновение, но было — целое мгновение перед тем, как
сказать: «Я дал им слово. Я ел их хлеб. И каждый враг, которого я убью здесь, — это тот, кто
уже не придёт жечь и убивать к моему дому».

Ты так решил, сказал Хозяин.

Потом был Котёл. Котёл, повязавший его с чужим краем и чужим городом — десятками и
сотнями смертей. Десятками и сотнями непрожитых жизней.

…Ты верно выбрал, сказали ему после Котла. Уйди ты с Пертова угора — не ушёл бы дальше
Оки. Лёг бы, напоровшись на отбившихся от орды чужаков.

«Ты сказал, я могу уйти!» — запоздало возмутился он.

Уйти — да, оскалил медвежьи клыки одноглазый Старик, но что дойдёшь — не обещал. И
примолвил, убрав жуткую улыбку, — ты не стоил бы иной судьбы, если б ушёл.

Он выбрал сам…

Навье слово отзвучало. Может, оттого, что, говоря его, смотрел в распахнутые ворота
старостина двора, но первой зашевелилась рослая красивая женщина, лежавшая
посередине… перевалилась на бок. Встала — неловко, будто не сама встала, а кто-то
поднимал её, с натугой, дергано…

— Мааамкааа!!!

Где она пряталась? Как уцелела и в резне, и в пожаре? Встрёпанная, чумазая,
простоволосая, в нагольном тулупчике поверх платна. Весне по шестой… коли не по пятой.

Пигалица.

Вылетела, маленьким взъерошенным вихрем пролетела по залитому кровью двору,
уткнулась в колени поднятой.

— Мамка, я ж знала, знала, что ты живая… ты чего молчала? Я тебя зову, плачу, а ты
молчишь! Злая мамка… мамка, а я знала, я знала…

Поднятая медленно опустила к ней лицо с ледяными глазами. Приподняла колоды рук —
словно обнять потянулась. Уронила. Застыла неподвижно над уткнувшейся в её поневу
захлёбывающейся в слезах девчонкой.

Page 77/125