Page 126 - Преступление и наказание

поворота, как раз и она повернула в эту же улицу. Он пошел вслед, не спуская с нее глаз с
противоположного тротуара; пройдя шагов пятьдесят, перешел опять на ту сторону, по
которой шла Соня, догнал ее и пошел за ней, оставаясь в пяти шагах расстояния.
Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего, дородный, с широкими и
крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид. Был он щегольски и
комфортно одет и смотрел осанистым барином. В руках его была красивая трость, которою
он постукивал, с каждым шагом, по тротуару, а руки были в свежих перчатках. Широкое,
скулистое лицо его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский.
Волосы его, очень еще густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а
широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была еще светлее головных волос. Глаза его
были голубые и смотрели холодно, пристально и вдумчиво; губы алые. Вообще это был
отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет.
Когда Соня вышла на канаву, они очутились вдвоем на тротуаре. Наблюдая ее, он
успел заметить ее задумчивость и рассеянность. Дойдя до своего дома, Соня повернула в
ворота, он за ней и как бы несколько удивившись. Войдя во двор, она взяла вправо, в угол,
где была лестница в ее квартиру. «Ба!» — пробормотал незнакомый барин и начал
взбираться вслед за ней по ступеням. Тут только Соня заметила его. Она прошла в третий
этаж, повернула в галерею и позвонила в девятый нумер, на дверях которого было написано
мелом: «Капернаумов портной». «Ба!» — повторил опять незнакомец, удивленный странным
совпадением, и позвонил рядом в восьмой нумер. Обе двери были шагах в шести одна от
другой.
— Вы у Капернаумова стоите! — сказал он, смотря на Соню и смеясь. — Он мне жилет
вчера перешивал. А я здесь, рядом с вами, у мадам Ресслих, Гертруды Карловны. Как
пришлось-то!
Соня посмотрела на него внимательно.
— Соседи, — продолжал он как-то особенно весело. — Я ведь всего третий день в
городе. Ну-с, пока до свидания.
Соня не ответила; дверь отворили, и она проскользнула к себе. Ей стало отчего-то
стыдно, и как будто она обробела…
Разумихин дорогою к Порфирию был в особенно возбужденном состоянии.
— Это, брат, славно, — повторял он несколько раз, — и я рад! Я рад!
«Да чему ты рад?» — думал про себя Раскольников.
— Я ведь и не знал, что ты тоже у старухи закладывал. И… и… давно это было? То
есть давно ты был у ней?
«Экой ведь наивный дурак!»
— Когда?.. — приостановился Раскольников, припоминая, — да дня за три до ее
смерти я был у ней, кажется. Впрочем, я ведь не выкупить теперь вещи иду, — подхватил он
с какою-то торопливою и особенною заботой о вещах, — ведь у меня опять всего только
рубль серебром… из-за этого вчерашнего проклятого бреду!..
О бреде он произнес особенно внушительно.
— Ну да, да, да, — торопливо и неизвестно чему поддакивал Разумихин, — так вот
почему тебя тогда… поразило отчасти… а знаешь, ты и в бреду об каких-то колечках и
цепочках всё поминал!.. Ну да, да… Это ясно, всё теперь ясно.
«Вона! Эк ведь расползлась у них эта мысль! Ведь вот этот человек за меня на распятие
пойдет, а ведь очень рад, что разъяснилось , почему я о колечках в бреду поминал! Эк ведь
утвердилось у них у всех!..»
— А застанем мы его? — спросил он вслух.
— Застанем, застанем, — торопился Разумихин. — Это, брат, славный парень,
увидишь! Неуклюж немного, то есть он человек и светский, но я в другом отношении говорю
неуклюж. Малый умный, умный, очень даже неглупый, только какой-то склад мыслей
особенный… Недоверчив, скептик, циник… надувать любит, то есть не надувать, а
дурачить… Ну и материальный старый метод… А дело знает, знает… Он одно дело,