Page 130 - Преступление и наказание

что эти серебряные часы, которым грош цена, единственная вещь, что после отца осталась.
Надо мной смейся, но ко мне мать приехала, — повернулся он вдруг к Порфирию, — и если
б она узнала, — отвернулся он опять поскорей к Разумихину, стараясь особенно, чтобы
задрожал голос, — что эти часы пропали, то, клянусь, она была бы в отчаянии! Женщины!
— Да вовсе же нет! Я вовсе не в том смысле! Я совершенно напротив! — кричал
огорченный Разумихин.
«Хорошо ли? Натурально ли? Не преувеличил ли? — трепетал про себя
Раскольников. — Зачем сказал: „женщины“?»
— А к вам матушка приехала? — осведомился для чего-то Порфирий Петрович.
— Да.
— Когда же это-с?
— Вчера вечером.
Порфирий помолчал, как бы соображая.
— Вещи ваши ни в каком случае и не могли пропасть, — спокойно и холодно
продолжал он. — Ведь я уже давно вас здесь поджидаю.
И как ни в чем не бывало, он заботливо стал подставлять пепельницу Разумихину,
беспощадно сорившему на ковер папироской. Раскольников вздрогнул, но Порфирий как
будто и не глядел, всё еще озабоченный папироской Разумихина.
— Что-о? Поджидал! Да ты разве знал, что и он там закладывал? — крикнул
Разумихин.
Порфирий Петрович прямо обратился к Раскольникову:
— Ваши обе вещи, кольцо и часы, были у ней под одну бумажку завернуты, и на
бумажке ваше имя карандашом четко обозначено, равно как и число месяца, когда она их от
вас получила…
— Как это вы так заметливы?.. — неловко усмехнулся было Раскольников, особенно
стараясь смотреть ему прямо в глаза; но не смог утерпеть и вдруг прибавил: — Я потому так
заметил сейчас, что, вероятно, очень много было закладчиков… так что вам трудно было бы
их всех помнить… А вы, напротив, так отчетливо всех их помните, и… и…
«Глупо! Слабо! Зачем я это прибавил!»
— А почти все закладчики теперь уж известны, так что вы только одни и не изволили
пожаловать, — ответил Порфирий с чуть приметным оттенком насмешливости.
— Я не совсем был здоров.
— И об этом слышал-с. Слышал даже, что уж очень были чем-то расстроены. Вы и
теперь как будто бледны?
— Совсем не бледен… напротив, совсем здоров! — грубо и злобно отрезал
Раскольников, вдруг переменяя тон. Злоба в нем накипала, и он не мог подавить ее. «А в
злобе-то и проговорюсь! — промелькнуло в нем опять. — А зачем они меня мучают!..»
— Не совсем здоров! — подхватил Разумихин. — Эвона сморозил! До вчерашнего дня
чуть не без памяти бредил… Ну, веришь, Порфирий, сам едва на ногах, а чуть только мы, я
да Зосимов, вчера отвернулись — оделся и удрал потихоньку и куролесил где-то чуть не до
полночи, и это в совершеннейшем, я тебе скажу, бреду, можешь ты это представить!
Замечательнейший случай!
— И неужели в совершеннейшем бреду ? Скажите пожалуйста! — с каким-то бабьим
жестом покачал головою Порфирий.
— Э, вздор! Не верьте! А впрочем, ведь вы и без того не верите! — слишком уж со зла
сорвалось у Раскольникова. Но Порфирий Петрович как будто не расслышал этих странных
слов.
— Да как же мог ты выйти, коли не в бреду? — разгорячился вдруг Разумихин. —
Зачем вышел? Для чего?.. И почему именно тайком? Ну был ли в тебе тогда здравый смысл?
Теперь, когда вся опасность прошла, я уж прямо тебе говорю!
— Надоели они мне очень вчера, — обратился вдруг Раскольников к Порфирию с
нахально-вызывающею усмешкой, — я и убежал от них квартиру нанять, чтоб они меня не