Page 139 - Преступление и наказание
P. 139

одного, —  всё  мираж,  всё  о  двух  концах,  одна  идея  летучая  —  вот  они  и  стараются
               наглостью сбить. А может, и сам озлился, что фактов нет, с досады прорвался. А может, и
               намерение какое имеет… Он человек, кажется, умный… Может, напугать меня хотел тем,
               что знает… Тут, брат, своя психология… А впрочем, гадко это всё объяснять. Оставь!
                     — И  оскорбительно,  оскорбительно!  Я  понимаю  тебя!  Но…  так  как  мы  уже  теперь
               заговорили ясно (а это отлично, что заговорили наконец ясно, я рад!) — то уж я тебе прямо
               теперь признаюсь, что давно это в них замечал, эту мысль, во всё это время, разумеется, в
               чуть-чутошном только виде, в ползучем, но зачем же хоть и в ползучем! Как они смеют? Где,
               где  у  них  эти  корни  таятся?  Если  б  ты  знал,  как  я  бесился!  Как:  из-за  того,  что  бедный
               студент, изуродованный нищетой и ипохондрией, накануне жестокой болезни с бредом, уже,
               может быть, начинавшейся в нем (заметь себе!), мнительный, самолюбивый, знающий себе
               цену,  и  шесть  месяцев  у  себя  в  углу  никого  не  видавший,  в  рубище  и  в  сапогах  без
               подметок, —  стоит  перед  какими-то  кварташками  и  терпит  их  надругательство;  а  тут
               неожиданный долг перед носом, просроченный вексель с надворным советником Чебаровым,
               тухлая краска, тридцать градусов Реомюра, спертый воздух, куча людей, рассказ об убийстве
               лица, у которого был накануне, и всё это  — на голодное брюхо! Да как тут не случиться
               обмороку! И на этом-то, на этом всё основать! Черт возьми! Я понимаю, что это досадно, но
               на твоем месте, Родька, я бы захохотал всем в глаза, или лучше: на-пле-вал бы всем в рожу,
               да погуще, да раскидал бы на все стороны десятка два плюх, умненько, как и всегда их надо
               давать, да тем бы и покончил. Плюнь! Ободрись! Стыдно!
                     «Он, однако ж, это хорошо изложил», — подумал Раскольников.
                     — Плюнь?  А  завтра  опять допрос! —  проговорил  он  с  горечью, —  неужели  ж  мне  с
               ними в объяснение войти? Мне и то досадно, что вчера я унизился в трактире до Заметова…
                     — Черт  возьми!  Пойду  сам  к  Порфирию!  И  уж  прижму  ж  я  его,  по-родственному  ;
               пусть выложит мне всё до корней! А уж Заметова…
                     «Наконец-то догадался!» — подумал Раскольников.
                     — Стой! —  закричал  Разумихин,  хватая  вдруг  его  за  плечо, —  стой!  Ты  наврал!  Я
               надумался:  ты  наврал!  Ну  какой  это  подвох?  Ты  говоришь,  что  вопрос  о  работниках  был
               подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал, мог ли б ты проговориться, что видел, как мазали
               квартиру…  и  работников?  Напротив:  ничего  не  видал,  если  бы  даже  и  видел!  Кто  ж
               сознается против себя?
                     — Если б я  то дело  сделал, то  уж непременно бы сказал,  что  видел  и работников и
               квартиру, — с неохотою и с видимым отвращением продолжал отвечать Раскольников.
                     — Да зачем же против себя говорить?
                     — А потому, что только одни мужики, иль уж самые неопытные новички, на допросах
               прямо и сряду во всем запираются. Чуть-чуть же человек развитой и бывалый, непременно и
               по  возможности  старается  сознаться  во  всех  внешних  и  неустранимых  фактах;  только
               причины  им  другие  подыскивает,  черту  такую  свою,  особенную  и  неожиданную  ввернет,
               которая совершенно им другое значение придаст и в другом свете их выставит. Порфирий
               мог  именно  рассчитывать,  что  я  непременно  буду  так  отвечать  и  непременно  скажу,  что
               видел, для правдоподобия, и при этом вверну что-нибудь в объяснение…
                     — Да ведь он бы тебе тотчас и сказал, что за два дня работников там и быть не могло и
               что, стало быть, ты именно был в день убийства, в восьмом часу. На пустом бы и сбил!
                     — Да  на  это-то  он  и  рассчитывал,  что  я  не  успею  сообразить,  и  именно  поспешу
               отвечать правдоподобнее да и забуду, что за два дня работников быть не могло.
                     — Да как же это забыть?
                     — Всего легче! На таких-то пустейших вещах всего легче и сбиваются хитрые-то люди.
               Чем хитрей человек, тем он меньше подозревает, что его на простом собьют. Хитрейшего
               человека  именно  на  простейшем  надо  сбивать.  Порфирий  совсем  не  так  глуп,  как  ты
               думаешь…
                     — Подлец же он после этого!
                     Раскольников не мог не засмеяться. Но в ту же минуту странными показались ему его
   134   135   136   137   138   139   140   141   142   143   144