Page 139 - Преступление и наказание

одного, — всё мираж, всё о двух концах, одна идея летучая — вот они и стараются
наглостью сбить. А может, и сам озлился, что фактов нет, с досады прорвался. А может, и
намерение какое имеет… Он человек, кажется, умный… Может, напугать меня хотел тем,
что знает… Тут, брат, своя психология… А впрочем, гадко это всё объяснять. Оставь!
— И оскорбительно, оскорбительно! Я понимаю тебя! Но… так как мы уже теперь
заговорили ясно (а это отлично, что заговорили наконец ясно, я рад!) — то уж я тебе прямо
теперь признаюсь, что давно это в них замечал, эту мысль, во всё это время, разумеется, в
чуть-чутошном только виде, в ползучем, но зачем же хоть и в ползучем! Как они смеют? Где,
где у них эти корни таятся? Если б ты знал, как я бесился! Как: из-за того, что бедный
студент, изуродованный нищетой и ипохондрией, накануне жестокой болезни с бредом, уже,
может быть, начинавшейся в нем (заметь себе!), мнительный, самолюбивый, знающий себе
цену, и шесть месяцев у себя в углу никого не видавший, в рубище и в сапогах без
подметок, — стоит перед какими-то кварташками и терпит их надругательство; а тут
неожиданный долг перед носом, просроченный вексель с надворным советником Чебаровым,
тухлая краска, тридцать градусов Реомюра, спертый воздух, куча людей, рассказ об убийстве
лица, у которого был накануне, и всё это — на голодное брюхо! Да как тут не случиться
обмороку! И на этом-то, на этом всё основать! Черт возьми! Я понимаю, что это досадно, но
на твоем месте, Родька, я бы захохотал всем в глаза, или лучше: на-пле-вал бы всем в рожу,
да погуще, да раскидал бы на все стороны десятка два плюх, умненько, как и всегда их надо
давать, да тем бы и покончил. Плюнь! Ободрись! Стыдно!
«Он, однако ж, это хорошо изложил», — подумал Раскольников.
— Плюнь? А завтра опять допрос! — проговорил он с горечью, — неужели ж мне с
ними в объяснение войти? Мне и то досадно, что вчера я унизился в трактире до Заметова…
— Черт возьми! Пойду сам к Порфирию! И уж прижму ж я его, по-родственному ;
пусть выложит мне всё до корней! А уж Заметова…
«Наконец-то догадался!» — подумал Раскольников.
— Стой! — закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, — стой! Ты наврал! Я
надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты говоришь, что вопрос о работниках был
подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал, мог ли б ты проговориться, что видел, как мазали
квартиру… и работников? Напротив: ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж
сознается против себя?
— Если б я то дело сделал, то уж непременно бы сказал, что видел и работников и
квартиру, — с неохотою и с видимым отвращением продолжал отвечать Раскольников.
— Да зачем же против себя говорить?
— А потому, что только одни мужики, иль уж самые неопытные новички, на допросах
прямо и сряду во всем запираются. Чуть-чуть же человек развитой и бывалый, непременно и
по возможности старается сознаться во всех внешних и неустранимых фактах; только
причины им другие подыскивает, черту такую свою, особенную и неожиданную ввернет,
которая совершенно им другое значение придаст и в другом свете их выставит. Порфирий
мог именно рассчитывать, что я непременно буду так отвечать и непременно скажу, что
видел, для правдоподобия, и при этом вверну что-нибудь в объяснение…
— Да ведь он бы тебе тотчас и сказал, что за два дня работников там и быть не могло и
что, стало быть, ты именно был в день убийства, в восьмом часу. На пустом бы и сбил!
— Да на это-то он и рассчитывал, что я не успею сообразить, и именно поспешу
отвечать правдоподобнее да и забуду, что за два дня работников быть не могло.
— Да как же это забыть?
— Всего легче! На таких-то пустейших вещах всего легче и сбиваются хитрые-то люди.
Чем хитрей человек, тем он меньше подозревает, что его на простом собьют. Хитрейшего
человека именно на простейшем надо сбивать. Порфирий совсем не так глуп, как ты
думаешь…
— Подлец же он после этого!
Раскольников не мог не засмеяться. Но в ту же минуту странными показались ему его