Page 158 - Преступление и наказание

Пренебрегая для вас общественным мнением и восстановляя репутацию вашу, уж, конечно,
мог бы я, весьма и весьма, понадеяться на возмездие и даже потребовать благодарности
вашей… И только теперь открылись глаза мои! Вижу сам, что, может быть, весьма и весьма
поступил опрометчиво, пренебрегая общественным голосом…
— Да он о двух головах, что ли! — крикнул Разумихин, вскакивая со стула и уже
готовясь расправиться.
— Низкий вы и злой человек! — сказала Дуня.
— Ни слова! Ни жеста! — вскрикнул Раскольников, удерживая Разумихина; затем,
подойдя чуть не в упор к Лужину:
— Извольте выйти вон! — сказал он тихо и раздельно, — и ни слова более, иначе…
Петр Петрович несколько секунд смотрел на него с бледным и искривленным от злости
лицом, затем повернулся, вышел, и уж, конечно, редко кто-нибудь уносил на кого в своем
сердце столько злобной ненависти, как этот человек на Раскольникова. Его, и его одного, он
обвинял во всем. Замечательно, что, уже спускаясь с лестницы, он всё еще воображал, что
дело еще, может быть, совсем не потеряно и, что касается одних дам, даже «весьма и весьма»
поправимое.

III
Главное дело было в том, что он, до самой последней минуты, никак не ожидал
подобной развязки. Он куражился до последней черты, не предполагая даже возможности,
что две нищие и беззащитные женщины могут выйти из-под его власти. Убеждению этому
много помогли тщеславие и та степень самоуверенности, которую лучше всего назвать
самовлюбленностию. Петр Петрович, пробившись из ничтожества, болезненно привык
любоваться собою, высоко ценил свой ум и способности и даже иногда, наедине, любовался
своим лицом в зеркале. Но более всего на свете любил и ценил он, добытые трудом и
всякими средствами, свои деньги: они равняли его со всем, что было выше его.
Напоминая теперь с горечью Дуне о том, что он решился взять ее, несмотря на худую о
ней молву, Петр Петрович говорил вполне искренно и даже чувствовал глубокое
негодование против такой «черной неблагодарности». А между тем, сватаясь тогда за Дуню,
он совершенно уже был убежден в нелепости всех этих сплетен, опровергнутых всенародно
самой Марфой Петровной и давно уже оставленных всем городишком, горячо
оправдывавшим Дуню. Да он и сам не отрекся бы теперь от того, что всё это уже знал и
тогда. И тем не менее он все-таки высоко ценил свою решимость возвысить Дуню до себя и
считал это подвигом. Выговаривая об этом сейчас Дуне, он выговаривал свою тайную,
возлелеянную им мысль, на которую он уже не раз любовался, и понять не мог, как другие
могли не любоваться на его подвиг. Явившись тогда с визитом к Раскольникову, он вошел с
чувством благодетеля, готовящегося пожать плоды и выслушать весьма сладкие
комплименты. И уж, конечно, теперь, сходя с лестницы, он считал себя в высочайшей
степени обиженным и непризнанным.
Дуня же была ему просто необходима; отказаться от нее для него было немыслимо.
Давно уже, уже несколько лет, со сластию мечтал он о женитьбе, но всё прикапливал денег и
ждал. Он с упоением помышлял, в глубочайшем секрете, о девице благонравной и бедной
(непременно бедной), очень молоденькой, очень хорошенькой, благородной и образованной,
очень запуганной, чрезвычайно много испытавшей несчастий и вполне перед ним
приникшей, такой, которая бы всю жизнь считала его спасением своим, благоговела перед
ним, подчинялась, удивлялась ему, и только ему одному. Сколько сцен, сколько сладостных
эпизодов создал он в воображении на эту соблазнительную и игривую тему, отдыхая в тиши
от дел! И вот мечта стольких лет почти уже осуществлялась: красота и образование Авдотьи
Романовны поразили его; беспомощное положение ее раззадорило его до крайности. Тут
являлось даже несколько более того, о чем он мечтал: явилась девушка гордая, характерная,
добродетельная, воспитанием и развитием выше его (он чувствовал это), и такое-то существо