Page 159 - Преступление и наказание

будет рабски благодарно ему всю жизнь за его подвиг и благоговейно уничтожится перед
ним, а он-то будет безгранично и всецело владычествовать!.. Как нарочно, незадолго перед
тем, после долгих соображений и ожиданий, он решил наконец окончательно переменить
карьеру и вступить в более обширный круг деятельности, а с тем вместе, мало-помалу,
перейти и в более высшее общество, о котором он давно уже с сладострастием подумывал…
Одним словом, он решился попробовать Петербурга. Он знал, что женщинами можно
«весьма и весьма» много выиграть. Обаяние прелестной, добродетельной и образованной
женщины могло удивительно скрасить его дорогу, привлечь к нему, создать ореол… и вот
всё рушилось! Этот теперешний внезапный, безобразный разрыв подействовал на него как
удар грома. Это была какая-то безобразная шутка, нелепость! Он только капельку
покуражился; он даже не успел и высказаться, он просто пошутил, увлекся, а кончилось так
серьезно! Наконец, ведь он уже даже любил по-своему Дуню, он уже владычествовал над
нею в мечтах своих — и вдруг!.. Нет! Завтра же, завтра же всё это надо восстановить,
залечить, исправить, а главное — уничтожить этого заносчивого молокососа, мальчишку,
который был всему причиной. С болезненным ощущением припоминался ему, тоже как-то
невольно, Разумихин… но, впрочем, он скоро с этой стороны успокоился: «Еще бы и этого-
то поставить с ним рядом!» Но кого он в самом деле серьезно боялся, — так это
Свидригайлова… Одним словом, предстояло много хлопот.
….
— Нет, я, я более всех виновата! — говорила Дунечка, обнимая и целуя мать, — я
польстилась на его деньги, но, клянусь, брат, — я и не воображала, чтоб это был такой
недостойный человек. Если б я разглядела его раньше, я бы ни на что не польстилась! Не
вини меня, брат!
— Бог избавил! бог избавил! — бормотала Пульхерия Александровна, но как-то
бессознательно, как будто еще не совсем взяв в толк всё, что случилось.
Все радовались, через пять минут даже смеялись. Иногда только Дунечка бледнела и
сдвигала брови, припоминая случившееся. Пульхерия Александровна и воображать не могла,
что она тоже будет рада; разрыв с Лужиным представлялся ей еще утром страшною бедой.
Но Разумихин был в восторге. Он не смел еще вполне его выразить, но весь дрожал как в
лихорадке, как будто пятипудовая гиря свалилась с его сердца. Теперь он имеет право отдать
им всю свою жизнь, служить им… Да мало ли что теперь! А впрочем, он еще пугливее гнал
дальнейшие мысли и боялся своего воображения. Один только Раскольников сидел всё на
том же месте, почти угрюмый и даже рассеянный. Он, всего больше настаивавший на
удалении Лужина, как будто всех меньше интересовался теперь случившимся. Дуня
невольно подумала, что он всё еще очень на нее сердится, а Пульхерия Александровна
приглядывалась к нему боязливо.
— Что же сказал тебе Свидригайлов? — подошла к нему Дуня.
— Ах да, да! — вскричала Пульхерия Александровна.
Раскольников поднял голову:
— Он хочет непременно подарить тебе десять тысяч рублей и при этом заявляет
желание тебя однажды видеть в моем присутствии.
— Видеть! Ни за что на свете! — вскричала Пульхерия Александровна, — и как он
смеет ей деньги предлагать!
Затем Раскольников передал (довольно сухо) разговор свой с Свидригайловым,
пропустив о призраках Марфы Петровны, чтобы не вдаваться в излишнюю материю и
чувствуя отвращение заводить какой бы то ни было разговор, кроме самого необходимого.
— Что же ты ему отвечал? — спросила Дуня.
— Сперва сказал, что не передам тебе ничего. Тогда он объявил, что будет сам, всеми
средствами, доискиваться свидания. Он уверял, что страсть его к тебе была блажью и что он
теперь ничего к тебе не чувствует… Он не хочет, чтобы ты вышла за Лужина… Вообще же
говорил сбивчиво.
— Как ты сам его объясняешь себе, Родя? Как он тебе показался?