Page 179 - Преступление и наказание

вот когда успокоитесь, расскажу… да садитесь же, батюшка, ради Христа! Пожалуйста,
отдохните, лица на вас нет; да присядьте же.
Раскольников сел; дрожь его проходила, и жар выступал во всем теле. В глубоком
изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия
Петровича. Но он не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную
наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия о квартире совершенно его поразили.
«Как же это, он, стало быть, знает про квартиру-то? — подумалось ему вдруг, — и сам же
мне и рассказывает!»
— Да-с, был такой почти точно случай, психологический, в судебной практике нашей-
с, болезненный такой случай-с, — продолжал скороговоркой Порфирий. — Тоже наклепал
один на себя убийство-с, да еще как наклепал-то: целую галлюсинацию подвел, факты
представил, обстоятельства рассказал, спутал, сбил всех и каждого, а чего? Сам он,
совершенно неумышленно, отчасти, причиной убийства был, но только отчасти, и как узнал
про то, что он убийцам дал повод, затосковал, задурманился, стало ему представляться,
повихнулся совсем, да и уверил сам себя, что он-то и есть убийца! Да правительствующий
сенат, наконец, дело-то разобрал, и несчастный был оправдан и под призрение отдан.
Спасибо правительствующему сенату! Эх-ма, ай-ай-ай! Да этак что же, батюшка? Этак
можно и горячку нажить, когда уж этакие поползновения нервы свои раздражать являются,
по ночам в колокольчики ходить звонить да про кровь расспрашивать! Эту ведь я
психологию-то изучал всю на практике-с. Этак ведь иногда человека из окна али с
колокольни соскочить тянет, и ощущение-то такое соблазнительное. Тоже и колокольчики-
с… Болезнь, Родион Романович, болезнь! Болезнию своей пренебрегать слишком начали-с.
Посоветовались бы вы с опытным медиком, а то что у вас этот толстый-то!.. Бред у вас! Это
всё у вас просто в бреду одном делается!..
На мгновение всё так и завертелось кругом Раскольникова.
«Неужели, неужели, — мелькало в нем, — он лжет и теперь? Невозможно,
невозможно!» — отталкивал он от себя эту мысль, чувствуя заранее, до какой степени
бешенства и ярости может она довести его, чувствуя, что от бешенства с ума сойти может.
— Это было не в бреду, это было наяву! — вскричал он, напрягая все силы своего
рассудка проникнуть в игру Порфирия. — Наяву, наяву! Слышите ли?
— Да, понимаю и слышу-с! Вы и вчера говорили, что не в бреду, особенно даже
напирали, что не в бреду! Всё, что вы можете сказать, понимаю-с! Э-эх!.. Да послушайте же,
Родион Романович, благодетель вы мой, ну вот хоть бы это-то обстоятельство. Ведь вот будь
вы действительно, на самом-то деле преступны али там как-нибудь замешаны в это
проклятое дело, ну стали бы вы, помилуйте, сами напирать, что не в бреду вы всё это делали,
а, напротив, в полной памяти? Да еще особенно напирать, с упорством таким, особенным,
напирать, — ну могло ли быть, ну могло ли быть это, помилуйте? Да ведь совершенно же
напротив, по-моему. Ведь если б вы за собой что-либо чувствовали, так вам именно
следовало бы напирать: что непременно, дескать, в бреду! Так ли? Ведь так?
Что-то лукавое послышалось в этом вопросе. Раскольников отшатнулся к самой спинке
дивана от наклонившегося к нему Порфирия и молча, в упор, в недоумении его
рассматривал.
— Али вот насчет господина Разумихина, насчет того то есть, от себя ли он вчера
приходил говорить или с вашего наущения? Да вам именно должно бы говорить, что от себя
приходил, и скрыть, что с вашего наущения! А ведь вот вы не скрываете же! Вы именно
упираете на то, что с вашего наущения!
Раскольников никогда не упирал на это. Холод прошел по спине его.
— Вы всё лжете, — проговорил он медленно и слабо, и искривившимися в
болезненную улыбку губами, — вы мне опять хотите показать, что всю игру мою знаете, все
ответы мои заранее знаете, — говорил он, сам почти чувствуя, что уже не взвешивает как
должно слов, — запугать меня хотите… или просто смеетесь надо мной…
Он продолжал в упор смотреть на него, говоря это, и вдруг опять беспредельная злоба