Page 186 - Преступление и наказание

его обличить окончательно, хоть и арестуют? И, стало быть, Порфирий только теперь, только
сейчас узнал о квартире, а до сих пор и не знал.
— Это вы сказали сегодня Порфирию… о том, что я приходил? — вскричал он,
пораженный внезапною идеей.
— Какому Порфирию?
— Приставу следственных дел.
— Я сказал. Дворники не пошли тогда, я и пошел.
— Сегодня?
— Перед вами за минуточку был. И всё слышал, всё, как он вас истязал.
— Где? Что? Когда?
— Да тут же, у него за перегородкой, всё время просидел.
— Как? Так это вы-то были сюрприз? Да как же это могло случиться? Помилуйте!
— Видемши я, — начал мещанин, — что дворники с моих слов идти не хотят, потому,
говорят, уже поздно, а пожалуй, еще осерчает, что тем часом не пришли, стало мне обидно, и
сна решился, и стал узнавать. А разузнамши вчера, сегодня пошел. Впервой пришел — его
не было. Часом помедля пришел — не приняли, в третий пришел — допустили. Стал я ему
докладывать всё, как было, и стал он по комнате сигать и себя в грудь кулаком бил: «Что вы,
говорит, со мной, разбойники, делаете? Знал бы я этакое дело, я б его с конвоем
потребовал!» Потом выбежал, какого-то позвал и стал с ним в углу говорить, а потом опять
ко мне — и стал спрашивать и ругать. И много попрекал; а донес я ему обо всем и говорил,
что с моих вчерашних слов ничего вы не посмели мне отвечать и что вы меня не признали. И
стал он тут опять бегать, и всё бил себя в грудь, и серчал, и бегал, а как об вас доложили, —
ну, говорит, полезай за перегородку, сиди пока, не шевелись, что бы ты ни услышал, и стул
мне туда сам принес и меня запер; может, говорит, я тебя и спрошу. А как привели Николая,
тут он меня, после вас, и вывел: я тебя еще, говорит, потребую и еще спрашивать буду…
— А Николая при тебе спрашивал?
— Как вас вывел, и меня тотчас вывел, а Николая допрашивать начал.
Мещанин остановился и вдруг опять положил поклон, коснувшись перстом пола.
— За оговор и за злобу мою простите.
— Бог простит, — ответил Раскольников, и как только произнес это, мещанин
поклонился ему, но уже не земно, а в пояс, медленно повернулся и вышел из комнаты. «Всё о
двух концах, теперь всё о двух концах», — твердил Раскольников и более чем когда-нибудь
бодро вышел из комнаты.
«Теперь мы еще поборемся», — с злобною усмешкой проговорил он, сходя с лестницы.
Злоба же относилась к нему самому: он с презрением и стыдом вспоминал о своем
«малодушии».

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I
Утро, последовавшее за роковым для Петра Петровича объяснением с Дунечкой и с
Пульхерией Александровной, принесло свое отрезвляющее действие и на Петра Петровича.
Он, к величайшей своей неприятности, принужден был мало-помалу принять за факт,
совершившийся и невозвратимый, то, что вчера еще казалось ему происшествием почти
фантастическим и хотя и сбывшимся, но все-таки как будто еще невозможным. Черный змей
ужаленного самолюбия всю ночь сосал его сердце. Встав с постели, Петр Петрович тотчас
же посмотрелся в зеркало. Он опасался, не разлилась ли в нем за ночь желчь? Однако с этой
стороны всё было покамест благополучно, и, посмотрев на свой благородный, белый и
немного ожиревший в последнее время облик, Петр Петрович даже на мгновение утешился,
в полнейшем убеждении сыскать себе невесту где-нибудь в другом месте, да, пожалуй, еще и
почище; но тотчас же опомнился и энергически плюнул в сторону, чем вызвал молчаливую,