Page 206 - Преступление и наказание

и обнаружили, выворотив карман: стало быть, ничего не предполагали. Весьма и весьма
готов сожалеть, если, так сказать, нищета подвигла и Софью Семеновну, но для чего же,
мадемуазель, вы не хотели сознаться? Позора убоялись? Первый шаг? Потерялись, может
быть? Дело понятное-с; очень понятное-с… Но, однако, для чего же было пускаться в такие
качества! Господа! — обратился он ко всем присутствующим, — господа! Сожалея и, так
сказать, соболезнуя, я, пожалуй, готов простить, даже теперь, несмотря на полученные
личные оскорбления. Да послужит же, мадемуазель, теперешний стыд вам уроком на
будущее, — обратился он к Соне, — а я дальнейшее оставлю втуне и, так и быть,
прекращаю. Довольно!
Петр Петрович искоса посмотрел на Раскольникова. Взгляды их встретились. Горящий
взгляд Раскольникова готов был испепелить его. Между тем Катерина Ивановна, казалось,
ничего больше и не слыхала: она обнимала и целовала Соню, как безумная. Дети тоже
обхватили со всех сторон Соню своими ручонками, а Полечка, — не совсем понимавшая,
впрочем, в чем дело, — казалось, вся так и утопла в слезах, надрываясь от рыданий и спрятав
свое распухшее от плача хорошенькое личико на плече Сони.
— Как это низко! — раздался вдруг громкий голос в дверях.
Петр Петрович быстро оглянулся.
— Какая низость! — повторил Лебезятников, пристально смотря ему в глаза.
Петр Петрович даже как будто вздрогнул. Это заметили все. (Потом об этом
вспоминали). Лебезятников шагнул в комнату.
— И вы осмелились меня в свидетели поставить? — сказал он, подходя к Петру
Петровичу.
— Что это значит, Андрей Семенович? Про что такое вы говорите? — пробормотал
Лужин.
— То значит, что вы… клеветник, вот что значат мои слова! — горячо проговорил
Лебезятников, строго смотря на него своими подслеповатыми глазками. Он был ужасно
рассержен. Раскольников так и впился в него глазами, как бы подхватывая и взвешивая
каждое слово. Опять воцарилось молчание. Петр Петрович почти даже потерялся, особенно в
первое мгновение.
— Если это вы мне… — начал он, заикаясь, — да что с вами? В уме ли вы?
— Я-то в уме-с, а вот вы так… мошенник! Ах, как это низко! Я всё слушал, я нарочно
всё ждал, чтобы всё понять, потому что, признаюсь, даже до сих пор оно не совсем
логично… Но для чего вы всё это сделали — не понимаю.
— Да что я сделал такое! Перестанете ли вы говорить вашими вздорными загадками!
Или вы, может, выпивши?
— Это вы, низкий человек, может быть, пьете, а не я! Я и водки совсем никогда не пью,
потому что это не в моих убеждениях! Вообразите, он, он сам, своими собственными руками
отдал этот сторублевый билет Софье Семеновне, — я видел, я свидетель, я присягу приму!
Он, он! — повторял Лебезятников, обращаясь ко всем и каждому.
— Да вы рехнулись иль нет, молокосос? — взвизгнул Лужин, — она здесь сама перед
вами, налицо, — она сама здесь, сейчас, при всех подтвердила, что, кроме десяти рублей,
ничего от меня не получала. Каким же образом мог я ей передать, после этого?
— Я видел, видел! — кричал и подтверждал Лебезятников, — и хоть это против моих
убеждений, но я готов сей же час принять в суде какую угодно присягу, потому что я видел,
как вы ей тихонько подсунули! Только я-то, дурак, подумал, что вы из благодеяния
подсунули! В дверях, прощаясь с нею, когда она повернулась и когда вы ей жали одной
рукой руку, другою, левой, вы и положили ей тихонько в карман бумажку. Я видел! Видел!
Лужин побледнел.
— Что вы врете! — дерзко вскричал он, — да и как вы могли, стоя у окна, разглядеть
бумажку? Вам померещилось… на подслепые глаза. Вы бредите!
— Нет, не померещилось! И хоть я и далеко стоял, но я всё, всё видел, и хоть от окна
действительно трудно разглядеть бумажку, — это вы правду говорите, — но я, по особому