Page 210 - Преступление и наказание

убитая, чуть не в обмороке, задыхавшаяся, бледная, Катерина Ивановна вскочила с постели
(на которую упала было в изнеможении) и бросилась на Амалию Ивановну. Но борьба была
слишком неравна; та отпихнула ее, как перышко.
— Как! Мало того, что безбожно оклеветали, — эта тварь на меня же! Как! В день
похорон мужа гонят с квартиры, после моего хлеба-соли, на улицу, с сиротами! Да куда я
пойду! — вопила рыдая и задыхаясь, бедная женщина. — Господи! — закричала вдруг она,
засверкав глазами, — неужели ж нет справедливости! Кого ж тебе защищать, коль не нас,
сирот? А вот, увидим! Есть на свете суд и правда, есть, я сыщу! Сейчас, подожди, безбожная
тварь! Полечка, оставайся с детьми, я ворочусь. Ждите меня, хоть на улице! Увидим, есть ли
на свете правда?
И, накинув на голову тот самый зеленый драдедамовый платок, о котором упоминал в
своем рассказе покойный Мармеладов, Катерина Ивановна протеснилась сквозь
беспорядочную пьяную толпу жильцов, всё еще толпившихся в комнате, и с воплем и со
слезами выбежала на улицу — с неопределенною целью где-то сейчас, немедленно и во что
бы то ни стало найти справедливость. Полечка в страхе забилась с детьми в угол на сундук,
где, обняв обоих маленьких, вся дрожа, стала ожидать прихода матери. Амалия Ивановна
металась по комнате, визжала, причитала, швыряла всё, что ни попадалось ей, на пол и
буянила. Жильцы горланили кто в лес, кто по дрова — иные договаривали, что умели, о
случившемся событии; другие ссорились и ругались; иные затянули песни…
«А теперь пора и мне! — подумал Раскольников. — Ну-тка, Софья Семеновна,
посмотрим, что вы станете теперь говорить!»
И он отправился на квартиру Сони.

IV
Раскольников был деятельным и бодрым адвокатом Сони против Лужина, несмотря на
то что сам носил столько собственного ужаса и страдания в душе. Но, выстрадав столько
утром, он точно рад был случаю переменить свои впечатления, становившиеся
невыносимыми, не говоря уже о том, насколько личного и сердечного заключалось в
стремлении его заступиться за Соню. Кроме того, у него было в виду и страшно тревожило
его, особенно минутами, предстоящее свидание с Соней: он должен был объявить ей, кто
убил Лизавету, и предчувствовал себе страшное мучение, и точно отмахивался от него
руками. И потому, когда он воскликнул, выходя от Катерины Ивановны: «Ну, что вы скажете
теперь, Софья Семеновна?», то, очевидно, находился еще в каком-то внешне возбужденном
состоянии бодрости, вызова и недавней победы над Лужиным. Но странно случилось с ним.
Когда он дошел до квартиры Капернаумова, то почувствовал в себе внезапное обессиление и
страх. В раздумье остановился он перед дверью с странным вопросом: «Надо ли сказывать,
кто убил Лизавету?» Вопрос был странный, потому что он вдруг, в то же время,
почувствовал, что не только нельзя не сказать, но даже и отдалить эту минуту, хотя на время,
невозможно. Он еще не знал, почему невозможно; он только почувствовал это, и это
мучительное сознание своего бессилия перед необходимостию почти придавило его. Чтоб
уже не рассуждать и не мучиться, он быстро отворил дверь и с порога посмотрел на Соню.
Она сидела, облокотясь на столик и закрыв лицо руками, но, увидев Раскольникова,
поскорей встала и пошла к нему навстречу, точно ждала его.
— Что бы со мной без вас-то было! — быстро проговорила она, сойдясь с ним среди
комнаты. Очевидно, ей только это и хотелось поскорей сказать ему. Затем и ждала.
Раскольников прошел к столу и сел на стул, с которого она только что встала. Она
стала перед ним в двух шагах, точь-в-точь как вчера.
— Что, Соня? — сказал он и вдруг почувствовал, что голос его дрожит, — ведь всё
дело-то упиралось на «общественное положение и сопричастные тому привычки». Поняли
вы давеча это?
Страдание выразилось в лице ее.