Page 209 - Преступление и наказание

«тут ли вы? Не видал ли я вас в числе гостей Катерины Ивановны?» Он отозвал меня для
этого к окну и там потихоньку спросил. Стало быть, ему непременно надо было, чтобы тут
были вы! Это так, это всё так!
Лужин молчал и презрительно улыбался. Впрочем, он был очень бледен. Казалось, что
он обдумывал, как бы ему вывернуться. Может быть, он бы с удовольствием бросил всё и
ушел, но в настоящую минуту это было почти невозможно; это значило прямо сознаться в
справедливости взводимых на него обвинений и в том, что он действительно оклеветал
Софью Семеновну. К тому же и публика, и без того уже подпившая, слишком волновалась.
Провиантский, хотя, впрочем, и не все понимавший, кричал больше всех и предлагал
некоторые весьма неприятные для Лужина меры. Но были и не пьяные; сошлись и собрались
изо всех комнат. Все три полячка ужасно горячились и кричали ему беспрестанно: «пане
лайдак165!», причем бормотали еще какие-то угрозы по-польски. Соня слушала с
напряжением, но как будто тоже не всё понимала, точно просыпалась от обморока. Она
только не спускала своих глаз с Раскольникова, чувствуя, что в нем вся ее защита. Катерина
Ивановна трудно и хрипло дышала и была, казалось, в страшном изнеможении. Всех глупее
стояла Амалия Ивановна, разинув рот и ровно ничего не смысля. Она только видела, что
Петр Петрович как-то попался. Раскольников попросил было опять говорить, но ему уже не
дали докончить: все кричали и теснились около Лужина с ругательствами и угрозами. Но
Петр Петрович не струсил. Видя, что уже дело по обвинению Сони вполне проиграно, он
прямо прибегнул к наглости.
— Позвольте, господа, позвольте; не теснитесь, дайте пройти! — говорил он,
пробираясь сквозь толпу, — и сделайте одолжение, не угрожайте; уверяю вас, что ничего не
будет, ничего не сделаете, не робкого десятка-с, а напротив, вы же, господа, ответите, что
насилием прикрыли уголовное дело. Воровка более нежели изобличена, и я буду
преследовать-с. В суде не так слепы и… не пьяны-с, и не поверят двум отъявленным
безбожникам, возмутителям и вольнодумцам, обвиняющим меня, из личной мести, в чем
сами они, по глупости своей, сознаются… Да-с, позвольте-с!
— Чтобы тотчас же духу вашего не было в моей комнате; извольте съезжать, и всё
между нами кончено! И как подумаю, что я же из кожи выбивался, ему излагал… целые две
недели!..
— Да ведь я вам и сам, Андрей Семенович, давеча сказал, что съезжаю, когда вы еще
меня удерживали; теперь же прибавлю только, что вы дурак-с. Желаю вам вылечить ваш ум
и ваши подслепые глаза. Позвольте же, господа-с!
Он протеснился; но провиантскому не хотелось так легко его выпустить, с одними
только ругательствами: он схватил со стола стакан, размахнулся и пустил его в Петра
Петровича; но стакан полетел прямо в Амалию Ивановну. Она взвизгнула, а провиантский,
потеряв от размаху равновесие, тяжело повалился под стол. Петр Петрович прошел в свою
комнату, и через полчаса его уже не было в доме. Соня, робкая от природы, и прежде знала,
что ее легче погубить, чем кого бы то ни было, а уж обидеть ее всякий мог почти
безнаказанно. Но все-таки, до самой этой минуты, ей казалось, что можно как-нибудь
избегнуть беды — осторожностию, кротостию, покорностию перед всем и каждым.
Разочарование ее было слишком тяжело. Она, конечно, с терпением и почти безропотно
могла всё перенести — даже это. Но в первую минуту уж слишком тяжело стало. Несмотря
на свое торжество и на свое оправдание, — когда прошел первый испуг и первый столбняк,
когда она поняла и сообразила всё ясно, — чувство беспомощности и обиды мучительно
стеснило ей сердце. С ней началась истерика. Наконец, не выдержав, она бросилась вон из
комнаты и побежала домой. Это было почти сейчас по уходе Лужина. Амалия Ивановна,
когда в нее, при громком смехе присутствовавших, попал стакан, тоже не выдержала в
чужом пиру похмелья. С визгом, как бешеная, кинулась она к Катерине Ивановне, считая ее
во всем виноватою:
— Долой с квартир! Сейчас! Марш! — И с этими словами начала хватать всё, что ни
попадалось ей под руку из вещей Катерины Ивановны, и скидывать на пол. Почти и без того