Page 248 - Преступление и наказание

еще не видал; я только намеревался. Ну а теперь у меня уж есть невеста, и дело сделано, и
если бы только не дела, неотлагательные, то я бы непременно вас взял и сейчас к ним
повез, — потому я вашего совета хочу спросить. Эй, черт! Всего десять минут остается.
Видите, смотрите на часы; а впрочем, я вам расскажу, потому это интересная вещица, моя
женитьба-то, в своем то есть роде, — куда вы? Опять уходить?
— Нет, я уж теперь не уйду.
— Совсем не уйдете? Посмотрим! Я вас туда свезу, это правда, покажу невесту, но
только не теперь, а теперь вам скоро будет пора. Вы направо, я налево. Вы эту Ресслих
знаете? Вот эту самую Ресслих, у которой я теперь живу, — а? Слышите? Нет, вы что
думаете, вот та самая, про которую говорят, что девчонка-то, в воде-то, зимой-то, — ну,
слышите ли? Слышите ли? Ну, так она мне всё это состряпала; тебе, говорит, так-то скучно,
развлекись время. А я ведь человек мрачный, скучный. Вы думаете, веселый? Нет, мрачный:
вреда не делаю, а сижу в углу; иной раз три дня не разговорят. А Ресслих эта шельма, я вам
скажу, она ведь что в уме держит: я наскучу, жену-то брошу и уеду, а жена ей достанется,
она ее и пустит в оборот; в нашем слою то есть, да повыше. Есть, говорит, один такой
расслабленный отец, отставной чиновник, в кресле сидит и третий год ногами не двигается.
Есть, говорит, и мать, дама рассудительная, мамаша-то. Сын где-то в губернии служит, не
помогает. Дочь вышла замуж и не навещает, а на руках два маленькие племянника (своих-то
мало), да взяли, не кончив курса, из гимназии девочку, дочь свою последнюю, через месяц
только что шестнадцать лет минет, значит, через месяц ее и выдать можно. Это за меня-то.
Мы поехали; как это у них смешно; представляюсь: помещик, вдовец, известной фамилии, с
такими-то связями, с капиталом, — ну что ж, что мне пятьдесят, а той и шестнадцати нет?
Кто ж на это смотрит? Ну а ведь заманчиво, а? Ведь заманчиво, ха-ха! Посмотрели бы вы,
как я разговорился с папашей да с мамашей! Заплатить надо, чтобы только посмотреть на
меня в это время. Выходит она, приседает, ну можете себе представить, еще в коротеньком
платьице, неразвернувшийся бутончик, краснеет, вспыхивает, как заря (сказали ей, конечно).
Не знаю, как вы насчет женских личик, но, по-моему, эти шестнадцать лет, эти детские еще
глазки, эта робость и слезинки стыдливости, — по-моему, это лучше красоты, а она еще к
тому ж и собой картинка. Светленькие волоски, в маленькие локончики барашком взбитые,
губки пухленькие, аленькие, ножки — прелесть!.. Ну, познакомились, я объявил, что спешу
по домашним обстоятельствам, и на другой же день, третьего дня то есть, нас и
благословили. С тех пор как приеду, так сейчас ее к себе на колени, да так и не спускаю…
Ну, вспыхивает, как заря, а я целую поминутно; мамаша-то, разумеется, внушает, что это,
дескать, твой муж и что это так требуется, одним словом, малина! И это состояние
теперешнее, жениховое, право, может быть, лучше и мужнего. Тут что называется La nature
et la verite!196Xa-xa! Я с нею раза два переговаривал — куда не глупа девчонка; иной раз так
украдкой на меня взглянет — ажно прожжет. А знаете, у ней личико вроде Рафаэлевой
Мадонны. Ведь у Сикстинской Мадонны лицо фантастическое, лицо скорбной юродивой,
вам это не бросилось в глаза? Ну, так в этом роде. Только что нас благословили, я на другой
день на полторы тысячи и привез: бриллиантовый убор один, жемчужный другой да
серебряную дамскую туалетную шкатулку — вот какой величины, со всякими разностями,
так даже у ней, у мадонны-то, личико зарделось. Посадил я ее вчера на колени, да, должно
быть, уж очень бесцеремонно, — вся вспыхнула и слезинки брызнули, да выдать-то не хочет,
сама вся горит. Ушли все на минуту, мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне
на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она
будет мне послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она
употребит всю жизнь, всякую минуту своей жизни, всем, всем пожертвует, а за всё это
желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не
надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от
такого шестнадцатилетнего ангельчика, в тюлевом платьице, со взбитыми локончиками, с
краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно
довольно заманчиво. Ведь заманчиво? Ведь стоит чего-нибудь, а? Ну, ведь стоит? Ну…ну