Page 243 - Преступление и наказание

теперь половина пятого. Верите ли, хотя бы что-нибудь было; ну, помещиком быть, ну,
отцом, ну, уланом, фотографом, журналистом… н-ничего, никакой специальности! Иногда
даже скучно. Право, думал, что вы мне скажете что-нибудь новенького.
— Да кто вы такой и зачем вы сюда приехали?
— Я кто такой? Вы знаете: дворянин, служил два года в кавалерии, потом так здесь в
Петербурге шлялся, потом женился на Марфе Петровне и жил в деревне. Вот моя биография!
— Вы, кажется, игрок?
— Нет, какой я игрок. Шулер — не игрок.
— А вы были шулером?
— Да, был шулером.
— Что же, вас бивали?
— Случалось. А что?
— Ну, стало быть, вызвать на дуэль могли… да и вообще, оживляет.
— Не противоречу вам и притом не мастер я философствовать. Признаюсь вам, я сюда
больше насчет женщин поскорее приехал.
— Только что похоронили Марфу Петровну?
— Ну да, — улыбнулся с побеждающею откровенностию Свидригайлов. — Так что ж?
Вы, кажется, находите что-то дурное, что я о женщинах так говорю?
— То есть нахожу я или нет дурное в разврате?
— В разврате! Ну вот вы куда! А впрочем, по порядку прежде отвечу вам насчет
женщины вообще; знаете, я расположен болтать. Скажите, для чего я буду себя сдерживать?
Зачем же бросать женщин, коли я хоть до них охотник? По крайней мере, занятие.
— Так вы здесь только на разврат один и надеетесь?
— Ну так что ж, ну и на разврат! Дался им разврат. Да люблю, по крайней мере, прямой
вопрос. В этом разврате, по крайней мере, есть нечто постоянное, основанное даже на
природе и не подверженное фантазии, нечто всегдашним разожженным угольком в крови
пребывающее, вечно поджигающее, которое и долго еще, и с летами, может быть, не так
скоро зальешь. Согласитесь сами, разве не занятие в своем роде?
— Чему же тут радоваться? Это болезнь, и опасная.
— А, вот вы куда! Я согласен, что это болезнь, как и всё переходящее через меру, — а
тут непременно придется перейти через меру, — но ведь это, во-первых, у одного так, у
другого иначе, а во-вторых, разумеется, во всем держи меру, расчет, хоть и подлый, но что
же делать? Не будь этого, ведь этак застрелиться, пожалуй, пришлось бы. Я согласен, что
порядочный человек обязан скучать, но ведь, однако ж…
— А вы могли бы застрелиться?
— Ну вот! — с отвращением отпарировал Свидригайлов, — сделайте одолжение, не
говорите об этом, — прибавил он поспешно и даже без всякого фанфаронства, которое
выказывалось во всех прежних его словах. Даже лицо его как будто изменилось. —
Сознаюсь в непростительной слабости, но что делать: боюсь смерти и не люблю, когда
говорят о ней. Знаете ли, что я мистик отчасти?
— А! призраки Марфы Петровны! Что ж, приходить продолжают?
— Ну их, не поминайте; в Петербурге еще не было; да и черт с ними! — вскричал он с
каким-то раздражительным видом. — Нет, будемте лучше об этом… да впрочем… Гм! Эх,
мало времени, не могу я с вами долго остаться, а жаль! Было бы что сообщить.
— А что у вас, женщина?
— Да, женщина, так, нечаянный один случай… нет, я не про то.
— Ну, а мерзость всей этой обстановки на вас уже не действует? Уже потеряли силу
остановиться?
— А вы и на силу претендуете? Хе-хе-хе! Удивили же вы меня сейчас, Родион
Романыч, хоть я заранее знал, что это так будет. Вы же толкуете мне о разврате и об
эстетике! Вы — Шиллер, вы — идеалист! Всё это, конечно, так и должно быть и надо бы
удивляться, если б оно было иначе, но, однако ж, как-то все-таки странно в