Page 256 - Преступление и наказание

где поскорей заслонилась столиком, случившимся под рукой. Она не кричала; но она
впилась взглядом в своего мучителя и зорко следила за каждым его движением.
Свидригайлов тоже не двигался с места и стоял против нее на другом конце комнаты. Он
даже овладел собою, по крайней мере снаружи. Но лицо его было бледно по-прежнему.
Насмешливая улыбка не покидала его.
— Вы сказали сейчас «насилие», Авдотья Романовна. Если насилие, то сами можете
рассудить, что я принял меры. Софьи Семеновны дома нет; до Капернаумовых очень далеко,
пять запертых комнат. Наконец, я по крайней мере вдвое сильнее вас, и, кроме того, мне
бояться нечего, потому что вам и потом нельзя жаловаться: ведь не захотите же вы предать в
самом деле вашего брата? Да и не поверит вам никто: ну с какой стати девушка пошла одна к
одинокому человеку на квартиру? Так что, если даже и братом пожертвуете, то и тут ничего
не докажете: насилие очень трудно доказать, Авдотья Романовна.
— Подлец! — прошептала Дуня в негодовании.
— Как хотите, но заметьте, я говорил еще только в виде предположения. По моему же
личному убеждению, вы совершенно правы: насилие — мерзость. Я говорил только к тому,
что на совести вашей ровно ничего не останется, если бы даже… если бы даже вы и захотели
спасти вашего брата добровольно, так, как я вам предлагаю. Вы просто, значит, подчинились
обстоятельствам, ну силе, наконец, если уж без этого слова нельзя. Подумайте об этом;
судьба вашего брата и вашей матери в ваших руках. Я же буду ваш раб… всю жизнь… я вот
здесь буду ждать…
Свидригайлов сел на диван, шагах в восьми от Дуни. Для нее уже не было ни
малейшего сомнения в его непоколебимой решимости. К тому же она его знала…
Вдруг она вынула из кармана револьвер, взвела курок и опустила руку с револьвером
на столик. Свидригайлов вскочил с места.
— Ага! Так вот как! — вскричал он в удивлении, но злобно усмехаясь, — ну, это
совершенно изменяет ход дела! Вы мне чрезвычайно облегчаете дело сами, Авдотья
Романовна! Да где это вы револьвер достали? Уж не господин ли Разумихин? Ба! Да
револьвер-то мой! Старый знакомый! А я-то его тогда как искал!.. Наши деревенские уроки
стрельбы, которые я имел честь вам давать, не пропали-таки даром.
— Не твой револьвер, а Марфы Петровны, которую ты убил, злодей! У тебя ничего не
было своего в ее доме. Я взяла его, как стала подозревать, на что ты способен. Смей шагнуть
хоть один шаг, и клянусь, я убью тебя!
Дуня была в исступлении. Револьвер она держала наготове.
— Ну, а брат? Из любопытства спрашиваю, — спросил Свидригайлов, всё еще стоя на
месте.
— Доноси, если хочешь! Ни с места! Не сходи! Я выстрелю! Ты жену отравил, я знаю,
ты сам убийца!..
— А вы твердо уверены, что я Марфу Петровну отравил?
— Ты! Ты мне сам намекал; ты мне говорил об яде… я знаю, ты за ним ездил… у тебя
было готово… Это непременно ты… подлец!
— Если бы даже это была и правда, так из-за тебя же… все-таки ты же была бы
причиной.
— Лжешь! Я тебя ненавидела всегда, всегда…
— Эге, Авдотья Романовна! Видно, забыли, как в жару пропаганды уже склонялись и
млели… Я по глазкам видел; помните, вечером-то, при луне-то, соловей-то еще свистал?
— Лжешь! (бешенство засверкало в глазах Дуни) лжешь, клеветник!
— Лгу? Ну, пожалуй, и лгу. Солгал. Женщинам про эти вещицы поминать не следует.
(Он усмехнулся). Знаю, что выстрелишь, зверок хорошенький. Ну и стреляй!
Дуня подняла револьвер и, мертво-бледная, с побелевшею, дрожавшею нижнею губкой,
с сверкающими, как огонь, большими черными глазами, смотрела на него, решившись,
измеряя и выжидая первого движения с его стороны. Никогда еще он не видал ее столь
прекрасною. Огонь, сверкнувший из глаз ее в ту минуту, когда она поднимала револьвер,