Page 261 - Преступление и наказание

что даже почти не под рост Свидригайлову, в одно окно; постель очень грязная, простой
крашенный стол и стул занимали почти всё пространство. Стены имели вид как бы
сколоченных из досок с обшарканными обоями, до того уже пыльными и изодранными, что
цвет их (желтый) угадать еще можно было, но рисунка уже нельзя было распознать
никакого. Одна часть стены и потолка была срезана накось, как обыкновенно в мансардах, но
тут над этим косяком шла лестница. Свидригайлов поставил свечу, сел на кровать и
задумался. Но странный и беспрерывный шепот, иногда подымавшийся чуть не до крику, в
соседней клетушке, обратил наконец его внимание. Этот шепот не переставал с того
времени, как он вошел. Он прислушался: кто-то ругал и чуть ли не со слезами укорял
другого, но слышался один только голос. Свидригайлов встал, заслонил рукою свечку, и на
стене тотчас же блеснула щелочка; он подошел и стал смотреть. В нумере, несколько
большем, чем его собственный, было двое посетителей. Один из них без сюртука, с
чрезвычайно курчавою головой и с красным, воспаленным лицом, стоял в ораторской позе,
раздвинув ноги, чтоб удержать равновесие, и, ударяя себя рукой в грудь, патетически укорял
другого в том, что тот нищий и что даже чина на себе не имеет, что он вытащил его из грязи
и что когда хочет, тогда и может выгнать его, и что всё это видит один только перст
всевышнего. Укоряемый друг сидел на стуле и имел вид человека, чрезвычайно желающего
чихнуть, но которому это никак не удается. Он изредка, бараньим и мутным взглядом, глядел
на оратора, но, очевидно, не имел никакого понятия, о чем идет речь, и вряд ли что-нибудь
даже и слышал. На столе догорала свеча, стоял почти пустой графин водки, рюмки, хлеб,
стаканы, огурцы и посуда с давно уже выпитым чаем. Осмотрев внимательно эту картину,
Свидригайлов безучастно отошел от щелочки и сел на кровать.
Оборванец, воротившийся с чаем и с телятиной, не мог удержаться, чтобы не спросить
еще раз: «не надо ли еще чего-нибудь?», и, выслушав опять ответ отрицательный, удалился
окончательно. Свидригайлов набросился на чай, чтобы согреться, и выпил стакан, но съесть
не мог ни куска, за совершенною потерей аппетита. В нем, видимо, начиналась лихорадка.
Он снял с себя пальто, жакетку, закутался в одеяло и лег на постель. Ему было досадно: «всё
бы лучше на этот раз быть здоровым», — подумал он и усмехнулся. В комнате было душно,
свечка горела тускло, на дворе шумел ветер, где-то в углу скребла мышь, да и во всей
комнате будто пахло мышами и чем-то кожаным. Он лежал и словно грезил: мысль
сменялась мыслью, казалось, ему очень бы хотелось хоть к чему-нибудь особенно
прицепиться воображением. «Это под окном, должно быть, какой-нибудь сад, — подумал
он, — шумят деревья; как я не люблю шум деревьев ночью, в бурю и в темноту, скверное
ощущение!» И он вспомнил, как, проходя давеча мимо Петровского парка, с отвращением
даже подумал о нем. Тут вспомнил кстати и о —кове мосте, и о Малой Неве, и ему опять как
бы стало холодно, как давеча, когда он стоял над водой. «Никогда в жизнь мою не любил я
воды, даже в пейзажах, — подумал он вновь и вдруг опять усмехнулся на одну странную
мысль: — ведь вот, кажется, теперь бы должно быть всё равно насчет всей этой эстетики и
комфорта, а тут-то именно и разборчив стал, точно зверь, который непременно место себе
выбирает… в подобном же случае. Именно поворотить бы давеча на Петровский! Небось
темно показалось, холодно, хе-хе! Чуть ли не ощущений приятных понадобилось!.. Кстати,
зачем я свечку не затушу? (Он задул ее). У соседей улеглись, — подумал он, не видя света в
давешней щелочке. — Ведь вот, Марфа Петровна, вот бы теперь вам и пожаловать, и темно,
и место пригодное, и минута оригинальная. А ведь вот именно теперь-то и не придете…»
Ему вдруг почему-то вспомнилось, как давеча, за час до исполнения замысла над
Дунечкой, он рекомендовал Раскольникову поручить ее охранению Разумихина. «В самом
деле, я, пожалуй, пуще для своего собственного задора тогда это говорил, как и угадал
Раскольников. А шельма, однако ж, этот Раскольников! Много на себе перетащил. Большою
шельмой может быть со временем, когда вздор повыскочит, а теперь слишком уж жить ему
хочется! Насчет этого пункта этот народ — подлецы. Ну да черт с ним, как хочет, мне что».
Ему всё не спалось. Мало-помалу давешний образ Дунечки стал возникать пред ним, и
вдруг дрожь прошла по его телу. «Нет, это уж надо теперь бросить, — подумал он,