Page 258 - Преступление и наказание

устройства; в нем осталось еще два заряда и один капсюль. Один раз можно было
выстрелить. Он подумал, сунул револьвер в карман, взял шляпу и вышел.

VI
Весь этот вечер до десяти часов он провел по разным трактирам и клоакам, переходя из
одного в другой. Отыскалась где-то и Катя, которая опять пела другую лакейскую песню о
том, как кто-то, «подлец и тиран»,
Начал Катю целовать.
Свидригайлов поил и Катю, и шарманщика, и песенников, и лакеев, и двух каких-то
писаришек. С этими писаришками он связался, собственно, потому, что оба они были с
кривыми носами: у одного нос шел криво вправо, а у другого влево. Это поразило
Свидригайлова. Они увлекли его, наконец, в какой-то увеселительный сад, где он заплатил за
них и за вход. В этом саду была одна тоненькая, трехлетняя елка и три кустика. Кроме того,
выстроен был «вакзал»,200в сущности распивочная, но там можно было получать и чай, да
сверх того стояли несколько зеленых столиков и стульев. Хор скверных песенников и какой-
то пьяный мюнхенский немец вроде паяца, с красным носом, но отчего-то чрезвычайно
унылый, увеселяли публику. Писаришки поссорились с какими-то другими писаришками и
затеяли было драку. Свидригайлов выбран был ими судьей. Он судил их уже с четверть часа,
но они так кричали, что не было ни малейшей возможности что-нибудь разобрать. Вернее
всего было то, что один из них что-то украл и даже успел тут же продать какому-то
подвернувшемуся жиду; но, продав, не захотел поделиться с своим товарищем. Оказалось,
наконец, что проданный предмет была чайная ложка, принадлежавшая вокзалу. В вокзале
хватились ее, и дело стало принимать размеры хлопотливые. Свидригайлов заплатил за
ложку, встал и вышел из сада. Было часов около десяти. Сам он не выпил во всё это время ни
одной капли вина и всего только спросил себе в вокзале чаю, да и то больше для порядка.
Между тем вечер был душный и мрачный. К десяти часам надвинулись со всех сторон
страшные тучи; ударил гром, и дождь хлынул, как водопад. Вода падала не каплями, а
целыми струями хлестала на землю. Молния сверкала поминутно, и можно было сосчитать
до пяти раз в продолжение каждого зарева. Весь промокший до нитки, дошел он домой,
заперся, отворил свое бюро, вынул все свои деньги и разорвал две-три бумаги. Затем, сунув
деньги в карман, он хотел было переменить на себе платье, но, посмотрев в окно и
прислушавшись к грозе и дождю, махнул рукой, взял шляпу и вышел, не заперев квартиры.
Он прошел прямо к Соне. Та была дома.
Она была не одна; кругом нее было четверо маленьких детей Капернаумова. Софья
Семеновна поила их чаем. Она молча и почтительно встретила Свидригайлова, с удивлением
оглядела его измокшее платье, но не сказала ни слова. Дети же все тотчас убежали в
неописанном ужасе.
Свидригайлов сел к столу, а Соню попросил сесть подле. Та робко приготовилась
слушать.
— Я, Софья Семеновна, может, в Америку уеду, — сказал Свидригайлов, — и так как
мы видимся с вами, вероятно, в последний раз, то я пришел кой-какие распоряжения сделать.
Ну, вы эту даму сегодня видели? Я знаю, что она вам говорила, нечего пересказывать. (Соня
сделала было движение и покраснела). У этого народа известная складка. Что же касается до
сестриц и до братца вашего, то они действительно пристроены, и деньги, причитающиеся им,
выданы мною на каждого, под расписки, куда следует, в верные руки. Вы, впрочем, эти
расписки возьмите себе, так, на всякий случай. Вот, возьмите! Ну-с, теперь это кончено. Вот
три пятипроцентные билета, всего на три тысячи. Это вы возьмите себе, собственно себе, и
пусть это так между нами и будет, чтобы никто и не знал, что бы там вы ни услышали. Они
же вам понадобятся, потому, Софья Семеновна, так жить, по-прежнему, — скверно, да и
нужды вам более нет никакой.
— Я-с вами так облагодетельствована, и сироты-с, и покойница, — заторопилась