Page 266 - Преступление и наказание

будешь одним из первых людей, если не самым первым в нашем ученом мире. И смели они
про тебя думать, что ты помешался. Ха-ха-ха! Ты не знаешь — ведь они это думали! Ах,
низкие червяки, да где им понимать, что такое ум! И ведь Дунечка тоже чуть не верила —
каково! Покойник отец твой два раза отсылал в журналы — сначала стихи (у меня и тетрадка
хранится, я тебе когда-нибудь покажу), а потом уж и целую повесть (я сама выпросила, чтоб
он дал мне переписать), и уж как мы молились оба, чтобы приняли, — не приняли! Я, Родя,
дней шесть-семь назад убивалась, смотря на твое платье, как ты живешь, что ешь и в чем
ходишь. А теперь вижу, что опять-таки глупа была, потому захочешь, всё теперь себе сразу
достанешь, умом и талантом. Это ты покамест, значит, не хочешь теперь и гораздо
важнейшими делами занимаешься…
— Дуни дома нет, мамаша?
— Нету, Родя. Очень часто ее дома не вижу, оставляет меня одну. Дмитрий Прокофьич,
спасибо ему, заходит со мной посидеть и всё об тебе говорит. Любит он тебя и уважает, мой
друг. Про сестру же не говорю, чтоб она уж так очень была ко мне непочтительна. Я ведь не
жалуюсь. У ней свой характер, у меня свой; у ней свои тайны какие-то завелись; ну у меня
тайн от вас нет никаких. Конечно, я твердо уверена, что Дуня слишком умна и, кроме того, и
меня и тебя любит… но уж не знаю, к чему всё это приведет. Вот ты меня осчастливил
теперь, Родя, что зашел, а она-то вот и прогуляла; придет, я и скажу: а без тебя брат был, а ты
где изволила время проводить? Ты меня, Родя, очень-то и не балуй: можно тебе — зайди,
нельзя — нечего делать, и так подожду. Ведь я все-таки буду знать, что ты меня любишь, с
меня и того довольно. Буду вот твои сочинения читать, буду про тебя слышать ото всех, а
нет-нет — и сам зайдешь проведать, чего ж лучше? Ведь вот зашел же теперь, чтоб утешить
мать, я ведь вижу…
Тут Пульхерия Александровна вдруг заплакала.
— Опять я! Не гляди на меня, дуру! Ах господи, да что ж я сижу, — вскричала она,
срываясь с места, — ведь кофей есть, а я тебя и не потчую! Вот ведь эгоизм-то старушечий
что значит. Сейчас, сейчас!
— Маменька, оставьте это, я сейчас пойду. Я не для того пришел. Пожалуйста,
выслушайте меня.
Пульхерия Александровна робко подошла к нему.
— Маменька, что бы ни случилось, что бы вы обо мне ни услышали, что бы вам обо
мне ни сказали, будете ли вы любить меня так, как теперь? — спросил он вдруг от полноты
сердца, как бы не думая о своих словах и не взвешивая их.
— Родя, Родя, что с тобою? Да как же ты об этом спрашивать можешь! Да кто про тебя
мне что-нибудь скажет? Да я и не поверю никому, кто бы ко мне ни пришел, просто
прогоню.
— Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже,
что Дунечки нет, — продолжал он с тем же порывом, — я пришел вам сказать прямо, что
хоть вы и несчастны будете, но все-таки знайте, что сын ваш любит вас теперь больше себя и
что всё, что вы думали про меня, что я жесток и не люблю вас, всё это была неправда. Вас я
никогда не перестану любить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим
начать…
Пульхерия Александровна молча обнимала его, прижимала к своей груди и тихо
плакала.
— Что с тобой, Родя, не знаю, — сказала она наконец, — думала я всё это время, что
мы просто надоедаем тебе, а теперь вижу по всему, что тебе великое горе готовится, оттого
ты и тоскуешь. Давно я уже предвижу это, Родя. Прости меня, что об этом заговорила; всё об
этом думаю и по ночам не сплю. Эту ночь и сестра твоя всю напролет в бреду пролежала и
всё о тебе вспоминала. Расслушала я что-то, а ничего не поняла. Всё утро как перед казнью
ходила, чего-то ждала, предчувствовала и вот дождалась! Родя, Родя, куда же ты? Едешь, что
ли, куда-нибудь?
— Еду.