Page 267 - Преступление и наказание

— Так я и думала! Да ведь и я с тобой поехать могу, если тебе надо будет. И Дуня; она
тебя любит, она очень любит тебя, и Софья Семеновна, пожалуй, пусть с нами едет, если
надо; видишь, я охотно ее вместо дочери даже возьму. Нам Дмитрий Прокофьич поможет
вместе собраться… но… куда же ты… едешь?
— Прощайте, маменька.
— Как! Сегодня же! — вскрикнула она, как бы теряя его навеки.
— Мне нельзя, мне пора, мне очень нужно…
— И мне нельзя с тобой?
— Нет, а вы станьте на колени и помолитесь за меня богу. Ваша молитва, может, и
дойдет.
— Дай же я перекрещу тебя, благословлю тебя! Вот так, вот так. О боже, что это мы
делаем!
Да, он был рад, он был очень рад, что никого не было, что они были наедине с матерью.
Как бы за всё это ужасное время разом размягчилось его сердце. Он упал перед нею, он ноги
ей целовал, и оба, обнявшись, плакали. И она не удивлялась и не расспрашивала на этот раз.
Она уже давно понимала, что с сыном что-то ужасное происходит, а теперь приспела какая-
то страшная для него минута.
— Родя, милый мой, первенец ты мой, — говорила она, рыдая, — вот ты теперь такой
же, как был маленький, так же приходил ко мне, так же и обнимал и целовал меня; еще когда
мы с отцом жили и бедовали, ты утешал нас одним уже тем, что был с нами, а как я
похоронила отца, — то сколько раз мы, обнявшись с тобой вот так, как теперь, на могилке
его плакали. А что я давно плачу, то это сердце материнское беду предузнало. Я как только в
первый раз увидела тебя тогда, вечером, помнишь, как мы только что приехали сюда, то всё
по твоему взгляду одному угадала, так сердце у меня тогда и дрогнуло, а сегодня как
отворила тебе, взглянула, ну, думаю, видно пришел час роковой. Родя, Родя, ты ведь не
сейчас едешь?
— Нет.
— Ты еще придешь?
— Да… приду.
— Родя, не сердись, я и расспрашивать не смею. Знаю, что не смею, но так, два только
словечка скажи мне, далеко куда ты едешь?
— Очень далеко.
— Что же там, служба какая, карьера, что ли, тебе?
— Что бог пошлет… помолитесь только за меня…
Раскольников пошел к дверям, но она ухватилась за него и отчаянным взглядом
смотрела ему в глаза. Лицо ее исказилось от ужаса.
— Довольно, маменька, — сказал Раскольников, глубоко раскаиваясь, что вздумал
прийти.
— Не навек? Ведь еще не навек? Ведь ты придешь, завтра придешь?
— Приду, приду, прощайте.
Он вырвался наконец.
Вечер был свежий, теплый и ясный; погода разгулялась еще с утра. Раскольников шел в
свою квартиру; он спешил. Ему хотелось кончить всё до заката солнца. До тех же пор не
хотелось бы с кем-нибудь повстречаться. Поднимаясь в свою квартиру, он заметил, что
Настасья, оторвавшись от самовара, пристально следит за ним и провожает его глазами. «Уж
нет ли кого у меня?» — подумал он. Ему с отвращением померещился Порфирий. Но, дойдя
до своей комнаты и отворив ее, он увидел Дунечку. Она сидела одна-одинешенька, в
глубоком раздумье и, кажется, давно уже ждала его. Он остановился на пороге. Она
привстала с дивана в испуге и выпрямилась пред ним. Ее взгляд, неподвижно устремленный
на него, изображал ужас и неутолимую скорбь. И по одному этому взгляду он уже понял
сразу, что ей всё известно.
— Что же, мне входить к тебе или уйти? — спросил он недоверчиво.