Page 268 - Преступление и наказание

— Я целый день сидела у Софьи Семеновны; мы ждали тебя обе. Мы думали, что ты
непременно туда зайдешь.
Раскольников вошел в комнату и в изнеможении сел на стул.
— Я как-то слаб, Дуня; уж очень устал; а мне бы хотелось хоть в эту-то минуту владеть
собою вполне.
Он недоверчиво вскинул на нее глазами.
— Где же ты был всю ночь?
— Не помню хорошо; видишь, сестра, я окончательно хотел решиться и много раз
ходил близ Невы; это я помню. Я хотел там и покончить, но… я не решился… — прошептал
он, опять недоверчиво взглядывая на Дуню.
— Слава богу! А как мы боялись именно этого, я и Софья Семеновна! Стало быть, ты в
жизнь еще веруешь: слава богу, слава богу!
Раскольников горько усмехнулся.
— Я не веровал, а сейчас вместе с матерью, обнявшись, плакали; я не верую, а ее
просил за себя молиться. Это бог знает как делается, Дунечка, и я ничего в этом не понимаю.
— Ты у матери был? Ты же ей и сказал? — в ужасе воскликнула Дуня. — Неужели ты
решился сказать?
— Нет, не сказал… словами; но она многое поняла. Она слышала ночью, как ты
бредила. Я уверен, что она уже половину понимает. Я, может быть, дурно сделал, что
заходил. Уж и не знаю, для чего я даже и заходил-то. Я низкий человек, Дуня.
— Низкий человек, а на страданье готов идти! Ведь ты идешь же?
— Иду. Сейчас. Да, чтоб избежать этого стыда, я и хотел утопиться, Дуня, но подумал,
уже стоя над водой, что если я считал себя до сей поры сильным, то пусть же я и стыда
теперь не убоюсь, — сказал он, забегая наперед. — Это гордость, Дуня?
— Гордость, Родя.
Как будто огонь блеснул в его потухших глазах; ему точно приятно стало, что он еще
горд.
— А ты не думаешь, сестра, что я просто струсил воды? — спросил он с безобразною
усмешкой, заглядывая в ее лицо.
— О, Родя, полно! — горько воскликнула Дуня.
Минуты две продолжалось молчание. Он сидел потупившись и смотрел в землю;
Дунечка стояла на другом конце стола и с мучением смотрела на него. Вдруг он встал:
— Поздно, пора. Я сейчас иду предавать себя. Но я не знаю, для чего я иду предавать
себя.
Крупные слезы текли по щекам ее.
— Ты плачешь, сестра, а можешь ты протянуть мне руку?
— И ты сомневался в этом?
Она крепко обняла его.
— Разве ты, идучи на страдание, не смываешь уже вполовину свое преступление? —
вскричала она, сжимая его в объятиях и целуя его.
— Преступление? Какое преступление? — вскричал он вдруг, в каком-то внезапном
бешенстве, — то, что я убил гадкую, зловредную вошь, старушонку процентщицу, никому не
нужную, которую убить сорок грехов простят, которая из бедных сок высасывала, и это-то
преступление? Не думаю я о нем и смывать его не думаю. И что мне все тычут со всех
сторон: «преступление, преступление!» Только теперь вижу ясно всю нелепость моего
малодушия, теперь, как уж решился идти на этот ненужный стыд! Просто от низости и
бездарности моей решаюсь, да разве еще из выгоды, как предлагал этот… Порфирий!..
— Брат, брат, что ты это говоришь! Но ведь ты кровь пролил! — в отчаянии вскричала
Дуня.
— Которую все проливают, — подхватил он чуть не в исступлении, — которая льется и
всегда лилась на свете, как водопад, которую льют, как шампанское, и за которую венчают в
Капитолии208и называют потом благодетелем человечества. Да ты взгляни только