Page 47 - Преступление и наказание

Он не отвечал и держал в руках бумагу, не распечатывая.
— Да уж не вставай, — продолжала Настасья, разжалобясь и видя, что он спускает с
дивана ноги. — Болен, так и не ходи: не сгорит. Что у те в руках-то?
Он взглянул: в правой руке у него отрезанные куски бахромы, носок и, лоскутья
вырванного кармана. Так и спал с ними. Потом уже, размышляя об этом, вспоминал он, что,
и полупросыпаясь в жару, крепко-накрепко стискивал всё это в руке и так опять засыпал.
— Ишь лохмотьев каких набрал и спит с ними, ровно с кладом… — И Настасья
закатилась своим болезненно-нервическим смехом. Мигом сунул он всё под шинель и
пристально впился в нее глазами. Хоть и очень мало мог он в ту минуту вполне толково
сообразить, но чувствовал, что с человеком не так обращаться будут, когда придут его брать.
«Но… полиция?»
— Чаю бы выпил? Хошь, что ли? Принесу; осталось…
— Нет… я пойду: я сейчас пойду, — бормотал он, становясь на ноги.
— Поди, и с лестницы не сойдешь?
— Пойду…
— Как хошь.
Она ушла вслед за дворником. Тотчас же бросился он к свету осматривать носок и
бахрому: «Пятна есть, но не совсем приметно; всё загрязнилось, затерлось и уже выцвело.
Кто не знает заранее — ничего не разглядит. Настасья, стало быть, ничего издали не могла
приметить, слава богу!» Тогда с трепетом распечатал он повестку и стал читать; долго читал
он и наконец-то понял. Это была обыкновенная повестка из квартала явиться на
сегодняшний день, в половине десятого, в контору квартального надзирателя.
«Да когда ж это бывало? Никаких я дел сам по себе не имею с полицией! И почему как
раз сегодня? — думал он в мучительном недоумении. — Господи, поскорей бы уж!» Он
было бросился на колени молиться, но даже сам рассмеялся, — не над молитвой, а над
собой. Он поспешно стал одеваться. «Пропаду так пропаду, всё равно! Носок надеть! —
вздумалось вдруг ему, — еще больше затрется в пыли, и следы пропадут». Но только что он
надел, тотчас же и сдернул его с отвращением и ужасом. Сдернул, но, сообразив, что другого
нет, взял и надел опять — и опять рассмеялся. «Всё это условно, всё относительно, всё это
одни только формы, — подумал он мельком, одним только краешком мысли, а сам дрожа
всем телом, — ведь вот надел же! Ведь кончил же тем, что надел!» Смех, впрочем, тотчас же
сменился отчаянием. «Нет, не по силам…» — подумалось ему. Ноги его дрожали. «От
страху», — пробормотал он про себя. Голова кружилась и болела от жару. «Это хитрость!
Это они хотят заманить меня хитростью и вдруг сбить на всем, — продолжал он про себя,
выходя на лестницу. — Скверно то, что я почти в бреду… я могу соврать какую-нибудь
глупость…»
На лестнице он вспомнил, что оставляет все вещи так, в обойной дыре, — «а тут,
пожалуй, нарочно без него обыск», — вспомнил и остановился. Но такое отчаяние и такой,
если можно сказать, цинизм гибели вдруг овладели им, что он махнул рукой и пошел
дальше.
«Только бы поскорей!..»
На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять
пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные,
чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики. Солнце ярко блеснуло ему в глаза, так
что больно стало глядеть и голова его совсем закружилась, — обыкновенное ощущение
лихорадочного, выходящего вдруг на улицу в яркий солнечный день.
Дойдя до поворота во вчерашнюю улицу, он с мучительною тревогой заглянул в нее, на
тот дом… и тотчас же отвел глаза.
«Если спросят, я, может быть, и скажу», — подумал он, подходя к конторе.
Контора была от него с четверть версты. Она только что переехала на новую квартиру,
в новый дом, в четвертый этаж. На прежней квартире он был когда-то мельком, но очень
давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу, по которой сходил мужик с книжкой в